Владимир Ост

Итак, дела Осташова на работе шли отменно. И все это, несмотря на вечно подавленное состояние духа, в котором он пребывал из-за запутанных, невообразимых отношений с Анной. Он видел ее в будни на работе, но здесь они почти не общались – не было ни времени, ни условий. А общались они, когда не виделись, то есть когда Владимир (а это происходило чуть ли не каждый вечер) звонил ей домой. Вот тут уж Осташов давал себе волю: он, кажется, уже успел рассказать Анне всю свою жизнь, они беседовали обо всем на свете, хотя говорил – так у них сложилось – в основном он, а она слушала. Владимир чувствовал, что нравится ей. Пару раз она даже намекала, что любит его. Однако встречаться с ним по-прежнему не желала. И тем держала его в хроническом тягостном напряжении.

Всякий раз, как он заводил речь о свидании, Русанова искусно переводила разговор на другую тему, а если он раздражался и припирал ее к стенке, просто отказывалась встречаться. Почему? В ответ он слышал, на его взгляд, вздорное, не поддающееся логике объяснение – не судьба. В чем состоит этот феномен под названием «Не судьба» Анна никак не раскрывала. Однажды он все-таки весьма настойчиво потребовал растолковать: почему же, черт возьми, не судьба?! Она ответила буквально следующее: «Я – плохая, а ты – хороший, ты найдешь себе другую, подходящую девушку, и у тебя с ней все будет хорошо».

С тем же непостижимым для Осташова постоянством Анна во время их телефонных разговоров иногда вдруг начинала намеренно неправильно истолковывать его слова, чтобы выходило, будто он ее не любит и готов променять на любую другую женщину. Он с жаром принимался доказывать обратное, она стояла на своем, и тогда он в запальчивости срывался и говорил грубости, а она, словно только этого и ожидая, обижалась и бросала трубку телефона. Владимир после таких ссор погружался в еще большее уныние. Русанова же на следующий день на работе здоровалась с ним сладким голосом и напоминала, чтобы он обязательно позвонил вечером, и вечером, когда он звонил, говорила с ним очень нежно, очень ласково – чуть ли не мурлыкала, как кошка после сытного обеда.

Есть ли у нее кто-то, другой мужчина? Этот вопрос оставался для Владимира без ответа – Анна на эту тему вообще ни разу ни слова не проронила, даже если он ее спрашивал, а сам Осташов сделать какой-либо однозначный вывод, исходя из поведения любимой, не мог.

Глава 20. В смятении

– А может, Аньчик – девственница?

С этим вопросом Осташов обратился к другу Хлобыстину, вышедшему на скрипучий снег из дверей агентства недвижимости с сигаретой наготове.

Как уже было сказано, в тот момент, когда в другой части Москвы, на своей кухне, пьяненькая Светлана интересовалась у Галины состоянием дел Владимира, Осташов курил на крылечке офиса. Он размышлял о том, что за полтора месяца напряженной работы после больницы он реализовал три сделки – небольшие, но все же, – хотя процентов за них пока не получил.

На первый взгляд, это странно – человек думает о работе и деньгах и одновременно спрашивает мнения приятеля о своей девушке. Однако ничего противоречивого тут нет. Потому что на самом деле, о чем бы ни думал в последнее время Владимир, его мысли параллельно всегда были заняты еще и Анной. Он просыпался утром и засыпал в ночь с думами о своей возлюбленной.

Не в силах разобраться в своих отношениях с ней, не зная, что предпринять, чтобы прояснить наконец ее чувства по отношению к себе, Осташов посвятил в эту ситуацию друзей Григория и Василия. Помочь ему советом они не могли, но теперь не удивлялись, видя его в постоянной задумчивости. И не удивлялись разговорам о ней, которые он взял за привычку заводить ни с того ни с сего, без всякой связи с текущими обстоятельствами.

Вот и сейчас Григорий, выйдя покурить и увидев на крыльце Владимира, отнесся к тому, что Осташов без предисловий завел речь о Русановой, как к должному. Впрочем, сам вопрос все-таки изумил его. Предположение о девственности Русановой, по мнению Григория, было в высшей степени абсурдным.

– Бубенть, Вовец, у тебя совсем башню переклинило! – ответил Хлобыстин, справившись с оторопью. – Ты хочешь сказать, что Аньчик до сих пор целка? Ей же двадцать три, да? Да, по-моему, не меньше. Вовец! Ты чего и правда думаешь, что если она тебе не дает, то она ни с кем другим не пыряется?

– Что это еще за «пыряется»? Ты слова выбирай.

– Ну извини, – Григорий закурил. – Это ж я просто говорю, что думаю. Ты спросил – я ответил… Ты не расстраивайся так сразу. Я же свои эти… догадки строю. Чего ты?

– Я – ничего!

– Ну, серьезно, Вовец, брось. А может, ты и прав: может, у нее и нет никакого хахаля…

– Ну все, хватит.

– Ну хватит – так хватит.

Они помолчали. Затем Осташов сказал:

– Букер пропал куда-то наглухо. Интересно, когда он деньги за сделки начнет давать? Надо будет у Мухина спросить: кроме самого-то генерального, у нас никто денег не выдает?

– Я такого никогда не слышал, всегда только Букер. Это он специально же делает, не догоняешь? Чтобы народ помнил, с чьей руки кормится. Но он как раз сегодня должен показаться, с утра ходит такой слух. Вроде бы и денег людям даст. И тебя вызовет в кабинет. Чего, Вовец – меньжуешься?

– Ну вот еще! Чего мне бояться? Я честно работаю и хочу получить свои бабки. А личные дела к бизнесу не относятся.

– Да хрен его знает, что куда относится. Вот меня он, я думаю, сегодня выпрет из фирмы.

– За что?

– А, ну да, я же тебе не рассказывал. Я пару дней назад учудил, ха-ха-ха. Он меня вызвал тут неподалеку, я к нему подъехал, а он сказал, чтоб я его «Опель» показал своим слесарям на сервисе. Он заднее крыло немного помял, в гараж-«ракушку», чайник, не вписался. Ну и хотел, чтоб я узнал у пацанов, за сколько они возьмутся выправить и покрасить. На фирменном-то опелевском сервисе цены за ремонт – сам понимаешь. Короче, пожадничал наш Букер. Ну я чего? Давай, говорю, «Опель» до вечера и с работы отпускай – объеду еще несколько знакомых точек по Москве, везде цены проясню и весь расклад выдам.

* * *

Да, так все и было, как рассказывал Хлобыстин.

У кинотеатра «Родина» Константин Иванович сказал Григорию:

– В баке бензин есть, но если не хватит, вот тебе еще деньги, заправишься.

И Букорев дал Хлобыстину несколько купюр. Которые позже, минут через пятнадцать, перекочевали из руки Григория в руку кассирши винного отдела продмага «Будемте друзьями», находившегося неподалеку, по левую сторону метростанции «Семеновская», – в итоге три бутылки вина и две водки улеглись на заднее сиденье «Опеля».

А еще Константин Иванович сказал:

– И чтоб никаких поездок по своим делам. Никаких гонок, ездить осторожно.

И дал Хлобыстину связку ключей от машины с брелком сигнализации. Который позже, уже вечером, вися на ключе зажигания под рулем мчащейся машины, сильно болтался из стороны в сторону.

Если бы в тот момент кто-то протянул взгляд от замка зажигания вверх, вдоль рулевой колонки, то стало бы видно, – что рука Григория постоянно крутила руль то влево, то вправо. Что, в свою очередь, происходило оттого, что пьянющий Хлобыстин, сидя за рулем летящего по загородной трассе «Опеля», глядел не перед собой, на дорогу, а назад, на задние сиденья, где хохотали две столь же пьянющие девушки, с одной из которых он пытался соединить губы в поцелуе. И это было нелегко, потому что Хлобыстину надо было хоть как-то держать руль, а девушка, тянущая к нему губы, периодически начинала хохотать и таким образом отвлекалась от намеченной цели. Дополнительным затруднением служила и поза девушки – она полулежала, высунув ноги в лакированных белых туфлях в открытое окно.