Внуки

Генерал фон Фильц поджал губы, задумчиво посмотрел на полковника, как бы взвешивая его предложение, и подошел к маленькому окну крестьянской избы.

— Нет, нет, мой дорогой, ваша тактика тоже неправильна. Все, что вы говорите о русских, в общих чертах, быть может, и верно. В ином краю иной обычай, как говорится. И крестьяне всегда останутся крестьянами. Но уничтожать, сжигать материальные ценности, чтобы урезонить этих людей? Вы забываете, что мы в походе! Достояние крестьян — наша продовольственная база. И кроме того, мы должны думать не только о себе, а прежде всего о нашей родине. Москву надо взять по возможности целой и невредимой. Москва — это наши зимние квартиры; в Москве есть все, что нам нужно. На совещании корпусных командиров с фюрером кто-то заметил, что зима у ворот, а армия к ней не подготовлена. Знаете, Клингер, что ответил фюрер? Он показал в сторону Москвы и молвил: вон где, милостивые государи, находятся наши продовольственные и вещевые склады. Глядите вперед, а не назад! И так оно есть, драгоценнейший: уничтожая, мы отбираем блага не у русских, а у самих себя.

Полковник быстрым движением откинул закопченную занавеску и выглянул в окно.

— Снег!.. Посмотрите, генерал, какой снег падает опять!.. И этот дьявольский холод, который обрушился на нас!

— Да-да, драгоценнейший. В ином краю, как сказано, все по-иному. Надо торопиться на зимние квартиры.

II

Когда в Красикове выпал первый снег, немецкие солдаты отнеслись к нему, как к неприятелю, нагрянувшему с неба. За несколько часов все покрылось снегом — поля, леса, окрестные села. Ветер, точно он притаился в засаде и только ждал первого снегопада, бесновался на бескрайних белых полях, кружил снежную пыль, проникал сквозь шинели и пробирал до самых костей.

Караульный Герберт Хардекопф стоял с винтовкой в руках на часах у амбара, находившегося возле самой околицы. Он отчаянно мерз в своей тонкой солдатской шинели и зарывался подбородком в поднятый воротник. Ледяной ветер безжалостно набрасывался на него, носясь вокруг амбара, и Герберт думал: «Им там теплее, чем мне»…

В амбаре было заперто около шестидесяти жителей деревни. Большей частью люди пожилые, среди них несколько крестьянок; были там и совсем юные девушки. Герберт знал, какая участь всем им уготована. Он уж столько всего насмотрелся, что не мог не понимать этого. Сотни раз он сам умирал, глядя, с какой непостижимой манией уничтожения фашисты расстреливают, увечат, вешают людей. Это уже были не эксцессы, как в Польше или во Франции; это было систематическое истребление людей. Человеческая жизнь ничего не стоила. Человека убивали даже без злобы, с полной невозмутимостью. В одном селе, невдалеке от города Белый, все население согнали к пруду — мужчин, женщин, девушек и детей. Рота автоматчиков выстроилась против толпы, и, раньше чем русские поняли, что происходит, их перестреляли. Кровавое дело было закончено в несколько минут. Тела побросали в воду. На следующий день другая воинская часть, расквартированная в этой деревне, выловила трупы и похоронила их, ибо над прудом кишели мириады насекомых.

Герберт Хардекопф вообще скрепя сердце служил в армии, но то, что он теперь делал, было уж самой настоящей работой палача. Не раз мелькала у него мысль пустить себе пулю в лоб, только бы всего этого не видеть больше. Он твердо решил, что лучше умереть, чем примириться с ролью заплечных дел мастера.

Нет, до сих пор он еще не был в полном смысле слова палачом, но тюремщиком и живодером был. Он караулил обреченных на смерть людей и обязан был убирать трупы. А что он мог сделать?.. Покончить с собой? Но ведь это тоже не выход. Он понимал, что с каждым днем, с каждым часом все больше и больше становится соучастником фашистских преступлений. Как же спастись от этого ужаса?.. Перебежать к русским? Герберт знал, что кое-кто отважился на такой шаг. Говорили, будто бы русские, в своей вполне понятной ненависти, тут же отправляли их на тот свет. Нельзя поставить русским в вину, что они поступали с врагами так же точно, как враги поступали с ними.

Унтер-офицер Пецлав, силезец, подошел к амбару. У этого Пецлава, ресторатора по профессии, было три дочери, фотографии которых он всегда носил с собой и с гордостью всем показывал. Герберт уж раз десять рассматривал снимки и из вежливости восхищался. Это и в самом деле были красивые девушки, ничем не походившие на отца, ибо Пецлав — мерзкая грубая скотина, что было видно даже при первом взгляде на его костлявую кошачью злую физиономию.

— Хардекопф, — крикнул он уже издали, — тебе придется постоять еще несколько часов. В деревне показались вооруженные бандиты. Наша рота охотится за ними. И Кремзер, который должен был тебя сменить, тоже там.

— На этом холоде простоять еще несколько часов? — слабо возразил Герберт.

— Да ты радуйся, что стоишь здесь. По крайней мере, тихо и безопасно.

— Голоден я, как волк, — ворчал Герберт.

— Не помрешь!.. Разведи себе огонь возле амбара. Погрей кости.

— Пойти, что ли, в лес и набрать хворосту?

— Да нет. Сорви несколько досок с амбара. Погоди-ка, сейчас все сделаем.

Пецлав открыл ворота. В амбаре люди лежали на голой земле. Когда скрипнули ворота, они приподнялись. Пецлав заглянул внутрь. У самого входа сидела молодая девушка, почти ребенок; он поманил ее к себе.

— Эй ты… Иды зуда! Марш ко мне!

Девушка нерешительно встала, подошла ближе и подняла на солдат большие испуганные глаза. С помощью нескольких русских слов и, главное, жестов Пецлав объяснил ей, что нужно развести огонь, — погреться, мол, надо…

— Нет, не в амбаре, — кричал он. — Здесь, на улице. — Он показал на Герберта. — Для него!

Девушка кивнула. Пецлав запер ворота амбара и передал ключ Герберту.

— Запрешь ее потом.

Девушка притащила лежавшие под покосившимся навесом трухлявые полугнилые поленья и охапку соломы. Руками расчистила она от снега место, указанное унтер-офицером, и искусно сложила дрова над сухой соломой.

— По крайней мере, не будешь мерзнуть, — сказал, уходя, Пецлав.

Герберт молча следил за девушкой. Размеренными движениями, украдкой поглядывая на него, она складывала костер.

Кончив, она выпрямилась, пристально посмотрела Герберту прямо в лицо и сказала почти что на безупречном немецком языке:

— У меня нет спичек.

— Что-о?.. Ты говоришь по-немецки?

— Да.

— Где ж ты выучилась?

— В школе.

— Здесь?.. Здесь, в деревне?

— Да, в деревне.

Первой мыслью его было: шпионка. Но в следующую секунду он улыбнулся. Шпионка? Какая глупость! Ведь это еще ребенок. Ему все же никак не верилось, чтобы в русской деревенской школе преподавали немецкий язык.

Герберт вынул из кармана спички и поджег солому. Закурив сигарету, он искоса наблюдал за девушкой; та опустилась на колени и раздувала огонь.

— Люди, те, что в амбаре, это все партизаны, да?

— Партизаны там. — Девушка показала в сторону леса.

— Ага, значит, ты знаешь, где находятся партизаны?

Девушка испуганно вскинула глаза. На короткий миг взгляды их скрестились. Потом она спокойно сказала, и в голосе ее даже прозвучала гордость:

— В каждом лесу есть партизаны.

— Как тебя зовут? — спросил Герберт.

— Ольга.

— А сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

— Родные твои тоже здесь? — Герберт показал на амбар.

— Да, моя мама тут.

— А отец?

— Он… не знаю. В лесу, наверно.

— Так-так. У партизан, значит.

Ольга молчала.

— Ты одна у матери с отцом?

— Нет, у меня три брата.

— А они где?

— Они?.. Там же, где отец.

— Слушай, Ольга, ты знаешь, зачем вас заперли здесь?

— Знаю.

— Ну, зачем?

— Нас хотят убить.

Герберт Хардекопф отпрянул, точно его ударили по лицу. Он растерянно пробормотал:

— Кто… кто хочет вас убить?

— Ты.

Девушка направилась к навесу, чтобы принести еще дров. Герберт сказал, что он сам это сделает. От тревоги и страха у него перехватило дыхание. Ему было стыдно посмотреть в глаза этому ребенку. Не отдавая себе отчета, что он делает, он подошел к амбару, открыл ворота и жестом велел девушке войти внутрь.