Во все тяжкие…

— Может быть, — поморщился я от такой, видимо, правды.

— Я ПОЛЮБИЛ ЖЕНЩИНУ. Я ХОЧУ ЖИТЬ. Я НЕ ХОЧУ ПРОЗЯБАТЬ В СВОИ ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ, — вдохновенно высказался Автономов. — Милена — это подарок судьбы, а ты хочешь, чтобы я закончил свою жизнь под каблуком Раисы, этого ты хочешь? — опять обнял он меня за плечи. На этот раз я не отстранился. Я лишь вздохнул глубоко-глубоко, как в последний раз, как перед безвозвратным нырком в омут. СЧАСТЛИВ ОДИНОЧКА ХОЛОСТЯК… так, да?

— Двоеженец… женишок… любовничек… кто ты сейчас по статусу? — заговорил я. — Объясни мне, писателишке, одну простую вещь. Если ты, стервец, задумал новую жизнь, если строишь, балбес, новую семью, то какого хрена ты делаешь здесь? На хрен ты прописался в этом вертепе? — И жадно отхлебнул из бокала.

Его лицо стало вдруг хитрым-хитрым, хитрющим. Он пьяненько подмигнул мне и приблизил свое лицо к моему.

— Я здесь потому, Анатоль, — зашептал он мне в ухо, — что хочу ПРИУМНОЖИТЬ свой капитал. НАМ С МИЛОЧКОЙ ЛИШНИЕ ДЕНЕЖКИ НЕ ПОМЕШАЮТ, А ЗДЕСЬ ИХ МОЖНО СДЕЛАТЬ.

— Много уже сделал? — отстранился я от его дыхания.

— Пока нет. Пока в прогаре, — почесал он в затылке. — Но я прогрессирую. И я сорву куш, видит Бог.

— Аполлону сколько задолжал?

— А! Что Аполлошка! Он свой. Мы с ним на запись режемся. Так, для понту. Он с меня не возьмет, и я не возьму. Мы свои люди.

— И сколько все-таки за тобой записано?

Он опять почесал в затылке, возвел веселые глаза к потолку, слегка нахмурился. Неуверенно проговорил:

— Ну-у, лимончика полтора, наверно, наберется.

— Ско-олько?!

— Ну, может, чуть больше. Но я тебе говорю, это условный проигрыш.

— При свидетелях продувал?

— А при чем тут это?

— Имеет значение. Ладно! Вот что. Твоя дочь послала меня со спасательной миссией. Но я пас. Я не могу отвадить тебя от Милены, да и не хочу, черт возьми. Но из этого гадюшника я тебя уведу. Прямо сейчас. И ты мне поклянешься, как старому корешу, что больше сюда ни ногой, понял?

— Не поклянусь и не уведешь. Я в ударе сегодня.

— Так. Ладно. — Меня вдруг затрясло. Я сполз с высокого стула. — Считай, Автономов, что мы уже не кореша. Мы вообще больше не знакомы с тобой, Константин Павлович.

— Постой…

— Убери лапу! — заорал я на весь бар. И даже зубами, кажется, клацнул, и даже, кажется, зарычал. Все оглянулись в нашу сторону, заинтересованные.

Он так и застыл, приоткрыв рот. А я зашагал к выходу — по прямой, с какой-то тьмой в глазах, точно ослеп от приступа злости.

В своей квартире я извлек из холодильника початую на треть бутылку водки и прикончил ее в память о нашей былой с Автономовым дружбе. А затем меня поднесло к телефону, и я набрал номер, запретный номер, который в моей записной книжке перечеркнут крест-накрест, как номер умершего человека. Я позвонил на тот свет, куда, строго говоря, не может достать даже могущественная сотовая связь, а тут с легкостью соединился по обычной АТС. И я услышал знакомый голос:

— Слушаю.

И сказал:

— Здравствуй. Это я.

Затем полминуты тишины и обоюдного дыхания.

— А это я, — ответила она.

— Как поживаешь, дорогая?

— Спасибо. Неплохо. А ты, дорогой?

— Я что… Я в хорошей художественной форме, Наташа. Я представляю собой абзац, который, пожалуй, не надо вычеркивать из общего текста жизни.

— Пьян?

— Ну, в данный момент да. Но далеко не каждый день.

— Зачем звонишь? — спросила она ровным голосом с того света.

— Зачем звоню? Хочу пригласить тебя в гости. Или напроситься к тебе в гости.

— Господи Боже мой, я не ослышалась?

— Нет, Наташа, слух тебя не подвел. Так как?

— Дважды нет. Ни я к тебе, ни ты ко мне.

— Хорошо. Согласен. Тогда давай завтра утром встретимся у дверей загса. Не забудь взять с собой паспорт. В десять часов.

— Ложись бай-бай. До свидания. И больше не звони, пожалуйста.

Потусторонний голос исчез. Она положила трубку, а я положил свою. СЧАСТЛИВ ОДИНОЧКА ХОЛОСТЯК, ОТВЕЧАЮЩИЙ ТОЛЬКО САМ ЗА СЕБЯ?

Дальше. Он позвонил рано утром, прервав, как всегда, самую драгоценную, самую умиротворенную, тишайшую часть моего сна. Он хотел знать, перво-наперво, какого черта я психанул вчера. Из-за его игры? Но какое мне дело до его игры! Ему кажется, что он в той же степени волен играть или не играть, как я марать бумагу или не марать. Разве не так? Разве он, Автономов, вмешивался когда-нибудь в мои посиделки за столом, которые, честно-то говоря, кажутся ему иной раз не менее расточительным занятием, чем катание шаров на бильярде? С какой стати я взял шефство над ним, исключительно умудренным человеком? Между прочим, он вчера закончил вечер с положительным сальдо, да-с. Но не в этом дело. Два часа назад, то бишь в шесть часов… ты слушаешь или дрыхнешь с трубкой в руке?.. позвонила из Москвы Раиса. Произошел разговор. Состоялся то есть разговор. Оказывается, его дочь Зинаида, заботливая дочка, уже успела известить мамулю о предстоящих событиях… ты слушаешь?.. И Раиса свет Юрьевна незамедлительно отреагировала. О, это надо было слышать! От ее голоса в принципе должна была нарушиться спутниковая связь, спутник должен был сойти с орбиты — я ведь знаю, какой бывает голосок у Раисы, когда она в ярости. Но ему показалось, да, ему показалось, что женушка была не только разгневана, но и в высшей степени напугана. Да, несомненно, она была напугана и под конец заговорила, даже человеческим языком, во всяком случае прозвучала такая немыслимая фраза: «Костик, милый, не дури…» — каково? Она сто лет не звала его Костиком, а уж милым — тем более, он большей частью обезличен в ее устах, а тут… Словом, ближайшим рейсом она вылетает, это точно, и, может быть, уже завтра прибудет — каково?

— Что каково? что каково? — заквакал я в крайнем раздражении. — Что я тебе должен сказать?

— Ты рад за меня?

Иначе говоря, рад ли я, что он объяснился со своей Раисой и остался при этом жив, так, что ли? Ну да, именно это он имеет в виду. Он с честью выдержал первый, самый трудный экзамен. Он не сдрейфил. У него не дрогнул голос. Он не пошел на попятную, хотя, честно-то говоря, поджилки у него задрожали и привычный липкий страх охватил его, когда в трубке раздался голос Раисы. Но только на мгновение, а затем он почувствовал неколебимое хладнокровие, которое дается — я доажен это понимать — лишь совершеннейшей уверенностью в своей правоте. «Наше дело правое, враг будет разбит!» — абсолютно идиотски высказался и захохотал Автономов. Но он понимает, что предстоят еще нешуточные, нетелефонные баталии. НИЧЕГО! ПРЕКРАСНЫЙ БОЕВОЙ ДУХ. ПРЕКРАСНАЯ ВЕСНА ЗА ОКНОМ. ПРЕКРАСНО БЬЕТСЯ СЕРДЦЕ. Давно он не чувствовал себя таким молодым и одухотворенным. Вранье, что ему пятьдесят пять. Это мне, писаке, пятьдесят пять с хвостиком, а ему куда как меньше, да-с. Ему, право, жаль меня, сутками корпящего Бог знает над чем и зачем, неудержимо несло Автономова. Впрочем, есть дело. В газетке «Все обо всем» он вычитал объявление о продаже двухкомнатной квартиры. И уже позвонил хозяевам спозаранку. И уже договорился — такой он активный и деловой — о визите. Мы могли бы пойти на осмотр вдвоем, он и я, хотя я вчера его крупно оскорбил при всем честном народе, заорав «убери лапу!» в ответ на его дружеское движение. По такой прекрасной погоде одно удовольствие прогуляться. Мне полезно. Мои легкие забиты никотином. А он с сегодняшнего дня кончает с куревом, вот прямо с этой минуты, а с завтрашнего приступает к ежеутренней зарядке с отжиманиями и выжиманиями и последующим холодным душем. Ну как? Навестим хозяев?

— А ты умирал когда-нибудь в страшных корчах, ты, физкультурник? — прохрипел я.

— Нет, никогда. И не желаю.

— Ну так клади трубку и не трожь меня больше.

— Погоди, не бросай!.. Ладно, от осмотра квартиры я тебя освобождаю. Это можно отложить. Но в одном деле ты мне должен помочь, это уж безоговорочно. Книги! Книги!

— Что — книги? — просипел я.

Его книги. Его библиотека. Неужели я думаю, что он оставит такое сокровище варварке Раисе, которая ничего не желает читать, кроме женских журналов и финансовых бюллетеней? Ну уж хренушки! Квартира, мебель, вещи — это все ее, никаких претензий, а книжечки — это его личное достояние. И пока еще есть машина, пока еще Раиса не прибыла, нужно в срочном порядке перевезти их на дачу. Один он не управится.

— Пригласи свою Милену. Она здоровая бабенка, — предложил я.

Автономов, странное дело, не рассвирепел, наоборот, засмеялся, словно я отпустил удачный комплимент его Милене. Конечно, Милена помогла бы, но она, как известно, на работе. Аполлоша тоже отпадает. По его сведениям, Аполлоша занимается с утра живописью на пленэре. Сменил кий на кисть его любимый зятек. Остаюсь я, больше некому. Так как? Сам я прибуду или за мной заехать?

— Сам не прибуду. Заезжай. И привези мне пива. Побольше. И вяленой корюшки купи на базаре. Покрупней. И прихвати по дороге какую-нибудь молодую толстую деваху без комплексов. И еще ты мне заплатишь наличными за каждую носку печатной продукции. Вот мои условия. Автономов со смехом отвечал, что именно такого, наглого и бесцеремонного, он меня любит. Утешил.

И, следовательно, еще один день пролетел вне письменного стола. Дни светлые и черные, осмысленные и бездумные — кто ведет учет их? Красные листки календаря — что они значат? Сияющее голубизной небо и «черные дыры» — что притягивает нас сильней? По-детски воспарить или влачиться, шаркая ногами, — какой удел? Мы, пенсионеры, по сути, жители двух миров — тутошнего и тамошнего, куда заглядываем со страхом, а иной раз с нетерпением. Иной раз хочется побыстрей узнать, что там. Может быть, там интересней, чем здесь, и, может быть, именно там, а не здесь, ожидают небывалые открытия, и здешняя жизнь — лишь подготовительный класс, а высшая школа с ее высшей мудростью поджидает именно там. Мы, пенсионеры, вглядываемся в ночную тьму, в череду прошедших лет с недоумением: что это было? Зачем и почему? Эх, вернуть бы! Эх, повторить бы и понять! — вздыхаем мы. Столько упущено! — думаем мы, но не знаем, что именно упущено, что именно не сотворено. Мы плачем по ночам: нам жаль самих себя, но чаще смеемся: какая огромная шутка наша жизнь! Последние годы — сжечь их на безрассудном огне или бережно распорядиться каждым днем? Книги не дают однозначного ответа. В этих книгах, в этих томах, которые я ношу стопками с четвертого этажа вниз, заключен, конечно, богатый опыт жизни и смерти. Но свой собственный кажется глубже и важней. Слова, слова, слова — как они, однако же, тяжелы! Я уже вымотался: ломит поясницу, ноет спина, а книгочею Автономову, похоже, хоть бы что. На его лице нет ни одной потинки. Он бегом поднимается вверх и скоро возвращается вниз. Полки в его квартире постепенно пустеют, а дача превращается в библиотеку. Четыре ездки, последняя пятая… Нет, еще две ко мне домой. У меня Автономов решил оставить на всякий случай часть книг. Итак, грабеж успешно завершен, и я его соучастник.