Волк Спиркреста

Ты бы никогда не встретил Захару.

И тут я слышу голос Захары.

Ты должен жить. Я приказываю. Живи, пока я не разрешу тебе умереть.

— Да, Колючка, — шепчу я.

Я бросаю сигарету в снег. Она шипит и гаснет. Засунув руки в карманы, я поднимаюсь по ступенькам в дверь и в последний раз вхожу в отчий дом.

Меня встречает домработница. Женщина лет тридцати, в чистой униформе, волосы убраны назад. Я наблюдаю за ней, пока она приближается ко мне. Неужели так выглядела моя мать до того, как родила меня, когда работала на моего отца?

Неужели мой мерзкий монстр-отец делает с этой женщиной то же самое, что и с моей матерью?

— Уходите, — говорю я женщине. — Это место небезопасно для вас. Забирайте свои вещи и уходите.

Ее глаза расширяются, но, возможно, она знает, каким человеком является мой отец, потому что ей требуется всего несколько минут, чтобы сделать именно то, что я ей говорю. Я закрываю за ней дверь и прохожу через весь дом. Комнаты прямо из каталога. Везде чистота и пустота.

Уже поздний вечер, поэтому я поднимаюсь наверх, в спальни. Мой отец никогда никуда не ходит без своей охраны, но если он отослал Антона, значит, он должен быть один.

Но даже если это так, я не сомневаюсь, что где-то есть охранник с комнатой, полной таких же экранов, как у Луки, и он поймет, что мой отец больше не один.

Если я собираюсь это сделать, то мне нужно сделать это быстро.

Мой отец из тех людей, в которых можно выстрелить только один раз.

Промахнешься — и все.

Лучше не промахиваться.

Меня ведет к нему запах сигарет. Двойные двери широко распахнуты, и в центре комнаты на низком диване сидит мой отец в пижаме и модном черном халате с золотой отделкой. На стеклянном журнальном столике на подставке запотела рюмка с коричневым ликером. Рядом с ним на диване лежит стопка газет, а перед ним — одна открытая.

Он поднимает глаза, когда я вхожу в комнату, и не спеша складывает газету, а затем откладывает ее в сторону. Сигарета балансирует между двумя пальцами, он поднимает свой стакан и делает глоток.

— Теперь ты приходишь без зова, шавка? — говорит он. Он указывает на газеты у себя под боком. — Похоже, твои журналисты притихли. Неужели ты наконец сделал то, что тебе сказали? Может, ты все-таки не бесполезен?

Я оглядываю комнату. Я уверен, что у него здесь нет камер — наверняка здесь происходит много всякого дерьма, которое он не хотел бы записывать. Но внизу были камеры, и экономка могла даже предупредить кого-то, когда уходила. Я не знаю. В доме по-прежнему тихо.

Спальня моего отца величественна; вероятно, ему нужно напоминать, насколько он влиятелен, даже когда он в пижаме. Его телефоны лежат на столе рядом с папками. Его пистолет лежит в кобуре на прикроватной тумбочке.

Один из его пистолетов, во всяком случае.

— Ты думаешь, у меня есть причина делать то, что мне говорят? — спрашиваю я, бросая взгляд через плечо.

Его глаза следят за моим движением, его взгляд перескакивает с пистолета обратно на меня. Он наблюдает за тем, как я подхожу к прикроватной тумбочке, беру пистолет, вынимаю его из кобуры, проверяю вес. Он не вздрагивает, не встает и не тянется за оружием, которое у него под рукой.

— Я знаю, что у тебя есть причина, — говорит он. — У тебя их много.

Я поворачиваюсь и иду в центр комнаты. За стеклянным столиком стоят два кресла напротив дивана. Я опускаюсь в одно из них и наклоняюсь вперед, упираясь локтями в колени. Его пистолет болтается у меня в руке. Он не смотрит на него. Он делает глоток своего напитка и смотрит мне прямо в глаза.

— Ты, должно быть, чертовски зол или чертовски глуп, — говорит он, — чтобы явиться сюда сегодня вечером.

— Наверное, и то, и другое. Должно быть, унаследовал от тебя, старик, мои проблемы с гневом и тупостью.

— Это единственное, что ты унаследуешь, никчемный кусок дерьма, — усмехается он. — Я мог бы подарить тебе весь мир, ты знаешь это? Я мог бы подарить тебе весь мир на чертовой тарелке. Если бы ты только научился держать рот на замке и не высовываться.

— Когда дрессируешь зверя с помощью награды и палки, — говорю я ему, — лучше молиться, чтобы палка не сломалась, а награда не оказалась ложью.

Он презрительно кривит губы. — Мои молитвы не касаются тебя, шавка.

— Нет, у тебя есть более важные вещи, о которых стоит молиться. Но я не думаю, что Бог пустит в рай детоубийцу.

Он резко выдыхает, почти смеется. Он откидывается назад, скрещивая лодыжки.

— Ах, — говорит он. — Это то, о чем ты хочешь поговорить?

Я смотрю на него. Он коренастый, крепкий для своего возраста. Если бы я на него налетел, он бы, наверное, хорошо сопротивлялся. Ему придется. Я не намерен применять к нему оружие. Он не заслуживает холодной, чистой казни — пули в череп.

Он заслуживает того, чтобы его разорвали на части.

Его глаза — это те же глаза, которые я вижу, когда смотрю в зеркало. Узкие, сужающиеся кверху, радужка такая темная, что почти черная. Даже сейчас у него не хватает порядочности и человечности, чтобы вздрогнуть или отвернуться.

— Елена сделала бы тебя слабым, — говорит он наконец. — Как и та избалованная маленькая богачка, которую ты думаешь, что любишь. Ты что, блять, не понимаешь, шавка? Твоя Лена должна была умереть, чтобы ты стал тем, кем собираешься стать.

— Смерть ребенка? Моей младшей сестры? — Мой голос звучит тускло. — Ты собираешься оправдать убийство маленькой девочки, сказав, что это для моего же блага?

Он качает головой. — Я не виноват, что ты слишком тупой, чтобы понять, в каком мире мы живем.

— А что, по-твоему, произойдет, когда я узнаю? — спрашиваю я, вставая. — Продолжай, старик. Ты такой чертовски умный. Теперь я знаю, что ты хладнокровно убил мою младшую сестру, а потом десятилетие болтал ее жизнью у меня перед носом, — что теперь будет?

Глаза отца следят за тем, как я стою. Он не смотрит на пистолет. Он лениво пожимает плечами. Высокомерие капает с него, как кипящая желчь.

— Ты меня не убьешь, — говорит он.

Я разражаюсь смехом. — Нет?

— Нет. Ты не собираешься меня убивать. Твоя сестра мертва — да. Ну и что? Твоя сестра мертва уже чертову уйму времени. Это никогда не мешало тебе жить своей жизнью. А теперь ты знаешь, что она мертва — и что? Думаешь, это что-то изменит? Ты не собираешься меня убивать, потому что даже после смерти Лены тебе есть что терять. Я вытащил тебя из грязи, из гребаной грязи у моих ног, и подарил тебе эту жизнь. Думаешь, если бы не я, ты бы дружил с британской знатью и миллиардерами? Думаешь, ты бы трахал свою маленькую богатую сучку, если бы не я? Я вытащил тебя из твоего жалкого гребаного существования и поместил в свое, в мир победителей. Думаешь, ты получишь что-нибудь, если я умру? Думаешь, тебе достанется хоть один гребаный пенни?

— Я не хочу ничего из этого. — Я пинаю стеклянный столик с дороги. Он опрокидывается и вдребезги разбивается о пол. Я встаю прямо перед отцом, заставляя его посмотреть на меня. — Я никогда не хотел ничего из этого. Все эти деньги, которыми ты никогда не воспользуешься, все эти люди, которые подчиняются только из страха или потому, что им нужно от тебя что-то. Мне ничего этого не нужно. Ты не привел меня в мир победителей. Ты привел меня в мир денег. Но деньги ни черта не значат, если они не нужны тебе для счастья.