Воронцов. Перезагрузка

— Ну сам напросился! — выдохнул я.

Спасибо айкидо, которым я в своё время четыре года занимался, пока сэнсей не сказал, что из меня толку никакого. Хотя что значит «никакого» — свой «кю» получил! Память сработала сама собой: шаг в сторону, лопата со свистом пролетает в каких-то десяти сантиметрах от моего уха. Тут же захват за запястье, рывок на себя — и Игнат, громко кряхтя и матерясь, летит носом в собственную грядку. Лопата падает рядом с глухим металлическим звуком.

Я заломил ему руку так, что тот взвыл как резаный, да ещё и прижал коленом к сырой земле. Как в каком-то боевике, ей-богу! Он дёргался, извивался, матерился на чём свет стоит, но куда там — мёртвая хватка.

— Митяй! — рявкнул я. — Верёвку тащи!

А парень, как будто заранее знал, что она понадобится — нарисовался с бечёвкой буквально через десять секунд. В два счёта мы Игната связали как рождественского гуся и оставили у сарая. Он пыхтел, плевался проклятиями и угрозами, но толку от этого было мало.

Утром я выспался, будто неделю не спал. Сон был крепкий, без снов — такой, какого я не помнил уже давно. Умылся ледяной водой из колодца, прогнав остатки дремы, и почувствовал, как тело наполняется бодростью. Вода была настолько холодная, что аж зубы свело, но именно это и требовалось — мозг заработал с кристальной ясностью.

Первым делом, конечно, пошёл к сараю Игната. Ещё издалека услышал шум голосов — не обычный утренний гомон, а что-то напряжённое, встревоженное. Там уже толпа селян, человек десять, стояли кружком вокруг связанного Игната. Все шепчутся, переминаются с ноги на ногу, но трогать не смеют — пусть и староста, но связанный. А про вчерашнее то уж все знают — вот и не трогают.

Игнат каким-то образом умудрился сесть. Сидит весь в пыли, борода в грязи, рубаха измятая и порванная. Глаза злые, как у волка в капкане, налитые кровью. Да ещё и орёт на всех, огрызается, брызгая слюной:

— Развяжите меня! Прокляну вас всех вместе, вместе с барином вашим! Сами себе же хуже делаете! Вот разберусь с ним — и увидите, кто здесь главный! Кому говорю — развяжите!

Голос его хрипел, срывался — видно, всю ночь не молчал. Мужики стояли вокруг него полукругом, словно зрители в театре, не зная, что делать дальше. Кто-то покрякивал, кто-то почёсывал затылок, но все поглядывали в мою сторону, ожидая.

Я неспешно подошёл, лениво, так, будто мимо проходил. Не торопился — пусть подождут, пусть напряжение нарастает. Крестьяне же, завидев меня, расступились, как волны перед носом корабля, глядя на меня, как на судью. Кто-то шепнул:

— Барин идёт!

— А чё он связанный-то?

— Тихо, дурак!

Я молча сделал пару шагов в сторону и поднял горшок — тот самый, что Игнат ночью в сторонку бросил. Глиняный, обычный, каких в любой избе дюжина найдётся. Развязал бечёвку, которой горлышко было перетянуто. Откинул тряпицу и, даже сам не заглядывая, показал односельчанам содержимое.

А внутри были монеты — серебро, медь и даже пара золотых сверху поблёскивала на утреннем солнце. В Уваровке, поди, и не каждый видел такое богатство. Золото особенно сверкало, переливалось, гипнотизировало взгляды.

Толпа разом ахнула, словно воздух из неё выпустили. Прасковья же, жена Игната, всплеснула руками и чуть не упала — еле ноги держали. Аксинья её за подол только дёрнула, придержала, шепча что-то успокаивающее на ухо. Лица у всех вытянулись — одни от удивления, другие от возмущения.

— Вот! — начал я, потрясая горшком и показывая всем его содержимое. — Вот что ваш староста насобирал, пока вы сено косили да оброк платили! Овёс в Тулу сплавлял, а деньги, что за него получал, себе в карман складывал! А вчера, когда его на чистую воду вывел, он, сукин сын, ещё и с лопатой на меня кинулся! Хотел, значит, барина пришибить, чтоб дальше воровать!

Голос мой крепчал с каждым словом, наполняясь праведным гневом. Мужики да бабы заохали, загудели, заговорили все разом. Степан аж сплюнул в пыль под ноги бывшему старосте — плевок получился меткий, прямо у сапог Игната. А Прохор, самый ворчливый из мужиков, пробасил своим густым голосом:

— Скотина он, а не староста! Сколько лет нас дурил!

Шум нарастал, толпа начинала кипеть. Кто-то уже сжимал кулаки, кто-то выкрикивал проклятия. Я поднял руку, утихомиривая толпу — движение получилось властное, как у настоящего барина.

— Игнат Силыч! — продолжил я, глядя на него, как на таракана. — Ты не просто вор, ты деревню обдирал, как липку! А ещё Сеньку, мужа покойного Прасковьи в лес на верную смерть отправил — за то, что она тебе приглянулась!

Игнат дёрнулся, хотел что-то сказать, но я не дал:

— Я б тебя князю сдал за воровство да покушение на барина, но вот знаешь — так сложилось, что воспитание не позволяет. Так что так уж и быть, сделаю тебе одолжение. Убирайся из Уваровки, чтоб духу твоего здесь не было! И если увижу хоть раз, даже случайно… — Я сделал многозначительную паузу, давая понять всю серьёзность угрозы. — Надеюсь, ты меня понял?

Игнат смотрел на меня с такой ненавистью, что, казалось, готов был сгореть от неё сам, лишь бы меня спалить. Но что он мог сделать, связанный, опозоренный перед всей деревней?

Он что-то промычал, но в глазах его был такой страх, как у крысы, загнанной в угол. Взгляд метался из стороны в сторону, ища поддержки среди односельчан, но встречал лишь отвращение и холодное презрение. Даже те, кто ещё вчера заискивающе кланялись перед ним, теперь отворачивались, словно от прокажённого.

Я кивнул Митяю, и тот развязал верёвки, стягивающие руки старосты. Пальцы его дрожали — то ли от холода, то ли от страха, то ли от унижения. Игнат, кряхтя и потирая запястья, разминая затёкшие конечности, медленно встал. Каждое движение давалось ему с трудом, как будто годы вдруг навалились на плечи свинцовой ношей. Отряхнувшись и не глядя на толпу — а толпа эта смотрела на него с таким выражением, будто он был последней тварью — побрёл к своей телеге, что так и стояла у избы, запряжённая заранее, словно он и сам чувствовал, что пора убираться восвояси.

Крестьяне какое-то время молчали, переваривая увиденное. Но потом я стал слышать шёпотки, сначала робкие, потом всё смелее: «Так ему и надо», «Пусть князю ноги целует», «Пусть боярину кланяется, что живым оставил». Голоса становились увереннее, злее — столько лет копившееся недовольство наконец вырвалось наружу.

Прасковья же сделала неуверенный шаг ко мне, всё ещё не веря в произошедшее. Лицо её было мокрым от слёз, но слёзы эти были не горькими — радостными, облегчения. Она шепнула едва слышно: «Спасибо, барин», — и ушла с Аксиньей, которая крепко держала мать за руку, боясь, что всё это окажется сном.

Мужики закивали одобрительно. Степан пробурчал: «Всё по справедливости, Егор Андреевич. Слишком уж вы по-доброму к нему отнеслись. Я бы за такие делишки…» — он не договорил, но по лицу было понятно, что наказание предложил бы куда более суровое.

Глава 18

Я посмотрел на горшок в руках — тяжёлый, звенящий от серебра и медных монет — и подумал: «Вот тебе и стартовый капитал». И на мельницу хватит, да ещё и на пару изб останется, а может, и на что-то более амбициозное. А Игнат — да пусть катится, куда хочет. Уваровке без него будет только легче дышаться. А то что — князю не отдал, на суд не повёл? Ну может, я ещё не прижился здесь окончательно, но справедливость есть справедливость.