Воронцов. Перезагрузка

Игнат Силыч же, как по часам, притащился с охапкой бересты и какой-то парусины, где, видать, его бухгалтерия хранилась — записи о повинностях, о сборах, о том, кто что должен. Лицо же у него было такое кислое, будто он целый лимон прожевал, да ещё и недозрелый.

— Ну, Игнат, — начал я, неспешно усаживаясь на лавку и разливая нам по кружкам прохладный квас, который пенился и брызгал, словно живой. — Давай выкладывай, поражай меня своей честностью. Сколько там овса собрали, сколько сена заготовили? С кого оброк брал, а кому, поди, забыл начислить? Сколько подати выплачиваешь, сколько себе сена на подворье утащил?

Я сделал паузу, позволяя словам повиснуть в воздухе, как грозовым тучам перед ливнем.

— Давай, как на духу, всё выкладывай!

Глава 16

Скрестив руки, я уставился на Игната Силыча, что стоял передо мной, нервно теребя бороду, как школьник перед разъярённым завучем. Вся эта его бухгалтерия — куча бересты и парусины с каракулями — лежала на столе, будто улики с места преступления. Записи были такие корявые, что расшифровать их было сложнее, чем древнеегипетские иероглифы.

Староста принялся в них разбираться, пыхтел, потел, а глаза бегали, как тараканы на кухне. Он явно тянул время, надеясь, что я устану ждать или забуду, о чём спрашивал.

Он замялся, кашлянул, будто в горле застрял комок правды размером с кулак, и забормотал, продолжая теребить бересту одну за другой:

— Овса, барин, будет десять мер, да сена три воза, не более. Оброк с каждого двора по полтине, как положено, всё по чину, клянусь!

Последние слова он произнёс с такой убеждённостью, что впору было поставить ему памятник за актёрское мастерство.

Я хмыкнул, откинувшись на лавку, медленно потягивая квас. Кислота щипала язык, но освежала лучше любого заморского напитка.

— Десять мер овса для Уваровки, где полей — кот наплакал? Да ещё и три воза сена? Да у одного Ильи корова столько жрёт за зиму!

Игнат сглотнул, адамово яблоко заходило ходуном.

— Десять мер, говоришь? — переспросил я, прищурившись и наклонившись вперёд. — А что ж тогда Степан жаловался, что ты ему на посев едва полмешка выдал? Или овёс сам в твою избу пешком пришёл, как заблудший странник?

Игнат Силыч побагровел так, что стал похож на переспелую свёклу, но не сдавался. Всё так же теребил бороду, и казалось, что она сейчас прямо отвалится от такого обращения.

— То барин, Степан врёт! — выпалил он, глаза забегали ещё быстрее. — Я всё раздал по справедливости, а остальное зерно…

Он замялся, подбирая слова, как ювелир подбирает камни для диадемы.

— Ну, часть отсырела. Амбар подтёк весной, а часть мыши погрызли. Бывает такое, барин, природа не спрашивает.

— Ах, мыши, значит! — я аж присвистнул от такой наглости. — У тебя там, поди, мыши размером с телёнка живут? Что за раз воз сена и четырнадцать мешков зерна слопали? Да такие мыши скорее медведи, чем грызуны!

Игнат дёрнулся, словно его током ударило, но промолчал, только губы поджал.

— Ну, с этим понятно, — продолжил я, наблюдая за его мучениями. — А вот оброк — полтина со двора, говоришь? А почему тогда Прохор с его тремя здоровенными сыновьями рубль даёт, а у вдовы Марфы полтора от полтины берёшь? Семьдесят пять копеек с несчастной бабы! А вот в записях твоих про Игната Силыча ни слова нету. Или я, может, плохо разбираюсь в закорючках твоих?

— Ты что, Игнат, Робин Гуд местный? С одних берёшь, другим прощаешь, а себе в карман кладёшь?

Тишина повисла такая, что слышно было, как с другой стороны деревни Матрёна продолжает воевать с козой. Игнат стоял, опустив голову, и только тяжело дышал.

— Барин, — наконец выдавил он, голос дрожал, как осиновый лист. — Да как же так можно думать? Я ведь честно служу…

— Честно?! — Перебил я, — небось, с этой самой честностью мешки зерна в свой амбар носил? Да поди, мышей прикармливал государственным овсом, чтоб не проголодались?

Староста дёрнулся, будто его плетью хлестнули.

— Ты мне лучше вот что скажи — где сейчас те самые три воза сена лежат? И те десять мер овса где хранятся? В твоём амбаре, часом, не завалялись?

Староста поперхнулся, закашлялся, будто квасом подавился, хотя за всё время и глотка не сделал. Лицо его покраснело, словно рак варёный, а глаза забегали, как у пойманного воришки. Руки его дрожали, теребя полы грязного кафтана.

Я подался слегка вперёд и стукнул кулаком по столу так, что деревянная столешница аж загудела, а стоявшая на ней глиняная кружка подпрыгнула. Цыкнул, как на пса:

— А ну не виляй, Силыч! Я тебя на чистую воду выведу. А потом в Быстрянке утоплю и скажу, что так и было. А ну, давай правду — сколько зажилил?

Игнат аж попятился, но мой взгляд держал его крепче любых оков.

— Сено, небось, в Тулу на ярмарку сплавил, а овёс в погреб свой утащил, так ведь? — продолжал я, не давая ему опомниться. — Да ещё и уверен, что подать барину не доплатил, говоря, что деревня бедная, а разницу в карман?

Староста попытался что-то промямлить, но я не дал ему слова сказать:

— И не думай врать! Я ж, Игнат Силыч, пойду к тебе домой и посмотрю, и всё найду — и овёс, и сено, и все твои нычки, которые ты припрятал. Мне ж не зазорно будет твой амбар перевернуть вверх дном!

При этих словах Игнат сдулся, как проколотый мяч, плечи его опустились, а вся спесь куда-то испарилась. Забормотал еле слышно:

— Барин… ну, было малость. Да, на ярмарке сено продавал чуток, но на гвозди для деревни! А овёс… ну, корова моя хворала зимой, пришлось подкормить. А подать всю выплатил, клянусь Богом!

— Клянёшься? — Я расхохотался, хлопнув себя по колену. — Игнат, ты в карты с князем так бы лучше блефовал! Может, и не сослали бы тебя в эту глушь после каторги!

При упоминании о прошлом лицо старосты побелело, как полотно. Губы его задрожали, и он инстинктивно потянулся к кнуту.

— Гвозди, говоришь? — продолжал я безжалостно, не обращая внимание на его движение. — Да где они, те гвозди? Кого ни спрошу — ни одного не видели! Вон дом делаем — всё из запасов моей бабки ещё, да на клиньях деревянных распорки делаем. А корова твоя, поди, теперь овёс с сеном на том свете жрёт — в том самом болоте, где сгинула в прошлом году!