Восьмой дневник
Шрифт:
Мир изменился очень сильно,
в нём торжествуют ум и дух,
однако столь же изобильно
цветёт и множится лопух.
Я голым был, издавши первый крик,
умру зато в излюбленном халате
и, я надеюсь, – дома, где привык,
а не в больнично пахнущей палате.
Я ценю репутацию пьяницы,
потому что она худо-бедно
любопытным потомкам останется
как живая о предке легенда.
Был
ничуть не думая о выгоде,
и полным был я мудаком,
хотя вполне прилично выглядел.
Всё в мире этом туго скручено,
увязано и предназначено,
и если нами что получено,
то как-то нами же оплачено.
Удачу нам несёт обычно случай,
нам легче жить в наивной этой вере,
и, не боясь ползучих злополучий,
распахнуто мы держим наши двери.
Порядок в России сегодня пригодный,
чтоб жить интересно и вкусно,
великий, могучий, правдивый, свободный
держа за зубами искусно.
Я сколько ни шутил, но в самом деле
у Бога я в финансовой опале,
и рядом деньги как ни шелестели,
к моим рукам никак не прилипали.
От жутко воплотившейся утопии,
Россию поразившей безобразно,
во множестве родились её копии,
а стало быть, безумие заразно.
Нет, мы не случайно долго жили,
к поросли ушедших мы привиты,
время к нашим жизням доложили
те, кто были смолоду убиты.
Поскольку нам выпало счастье родиться
в кошмарной империи, канувшей в Лету,
по полному праву мы можем гордиться,
что мы пережили могильщицу эту.
Есть люди – кругозор их необъятен,
а мыслят они здраво и логично,
и мир вокруг им полностью понятен.
Зовут их идиотами обычно.
Конечно, так должно было случиться,
что острого лишусь однажды смысла:
усох мой уксус, выдохлась горчица,
шампанское от возраста прокисло.
Пласты культурных наслоений –
планеты гордость и балласт,
по мере смены поколений
и мы войдём в такой же пласт.
Всегда жила во мне уверенность –
а к ней и фактов было множество, –
что аккуратность и умеренность –
приметы скрытого убожества.
Меня народ читает разноликий –
никак не угадаешь наперёд:
казах, тунгус, хохол и ныне дикий
еврей – российской почвы патриот.
Книги – обожаю и коплю,
я от них умом и сердцем таю,
книги я за то ещё люблю,
что
едва раскрою – засыпаю.С любовью, но без восхищения
я не свожу с России глаз
и жду благого превращения
говна – в алмаз.
Одно лишь меня крепко тяготит:
хватает на день сил уже в обрез,
и к жизни неуёмный аппетит
сменился на прохладный интерес.
Когда вполне мы на плаву
и в жизни всё благополучно,
то слёзы каплют на халву,
поскольку делается скучно.
Умы бездонной глубины
и долговременная прочность –
большая редкость. Нам даны
лишь мизерность и краткосрочность.
Навидевшись америк и европ,
вернулся я в мой дом, душе любезный,
и стал сильней любить российский трёп,
распахнутый, густой и бесполезный.
Себе нашёл я в жизни место,
чтоб жечь дотла свою свечу,
мила мне жёрдочка насеста,
где я курлычу что хочу.
Память вытесняет в никуда
преданность мою вранью и блуду,
я к моменту Страшного Суда
помнить ничего уже не буду.
По жизни мы бредём на ощупь,
мечась опасно или зря,
и жить, конечно, много проще,
сыскав себе поводыря.
С утра смотрю я мутным оком,
и мне чужда цыплячья гузка;
плоды, беременные соком, –
гораздо лучшая закуска.
Когда сбылась удачная карьера
и ровно продвигаются дела,
всегда томит вопрос: какого хера
на это жизнь потрачена была?
Уже не осень – поздняя зима
берёт меня в объятия холодные,
а у меня – кружение ума
и мысли, по-весеннему свободные.
По жизни спотыкаясь я бреду,
справляясь только с пишущим орудием,
но немощность к полезному труду
я щедро возмещаю словоблудием.
Нашёл у незнакомого поэта
идею, что двоится облик мой,
что равно соблюдаю два завета:
скрывайся и таи, проснись и пой.
Я чую запах личности на слух:
слова текут, и запах есть у них,
сменяется пивным коньячный дух
ушедших современников моих.
Забылся карнавал утекших дней,
истёрлась жизни тонкая тесьма,
и ночь теперь царит в душе моей,
но – звёздная пока ещё весьма.
Что я скажу про стариканов,
давно лишившихся огня?
Жена боится тараканов