Восьмой дневник
Шрифт:
Сегодня сильно плох я, просто плох
и в силах разве книжку полистать,
не то чтобы мышей, но даже блох
уже я не ловлю, чтоб не устать.
Бездумно если кто живёт – кайфует,
ему всегда и всюду катит фарт;
кто мыслит меньше – лучше существует,
провидчески сказал мудрец Декарт.
Повсюду, где кишит людей скопление
и все со мной общаются приветно,
я чувствую угрюмое томление
и жажду испариться незаметно.
В
и я подумал – горестно, с похмелья,
что я живу скорее по привычке,
но хуже б жил, имей благую цель я.
Когда я впопыхах и второпях,
но что-то успевал, гонимый ленью, –
бананы повисали на ветвях
рябины, и сосна цвела сиренью.
Забавно мне скользить по склону лет
и слушать наше пение пропащее,
былое сплыло, будущего нет,
но длится и гуляет настоящее.
Среди утрат, потерь, пропаж
и жалости к побитой карте
я числю тот ажиотаж,
которым я пылал в азарте.
Люблю собратьев по перу,
жалея бедных сочинителей
за их натужную игру
в певцов, пророков и мыслителей.
Я многое с собой наедине
замысливал, зовя воображение,
но чтоб решиться, нужно было мне
обдуманное чьё-то возражение.
Мне моя захудалая комната –
неслучайно любимое место,
в ней подобие тихого омута –
а кто водится, мне лишь известно.
Я прямо вижу: ночь, туман,
и пьяный лёг поспать на травке,
и вдохновенный графоман
готовит мне стихи к отправке.
Я смолоду вертелся так и эдак –
вертелся, а не гнулся и вилял –
и понял очень ясно напоследок,
что так я жажду жизни утолял.
Мы то кипим, то вмиг бессильны,
то гневны попусту, то благостны;
капризы возраста обильны,
непредсказуемы и тягостны.
К России был жесток минувший век,
её кошмарно время испытало.
Потом пылал надежды фейерверк.
А после он погас, и тихо стало.
Шаблоны, предписания, каноны,
обязанности будничной рутины,
традиции, условности, законы –
а нам порхать меж этой паутины.
Грозой бурлит разбуженный Восток,
и споры сотрясают синагогу:
одни евреи чувствуют восторг,
а многие – привычную тревогу.
Та живость, в нас когда-то бывшая,
ослабла в мимике и звуке:
у стариков душа притихшая –
она готовится к разлуке.
Всё светлое,
великое, высокоев большом завоевательном походе
сжимается в то низкое, жестокое
и тёмное, что с нами происходит.
Сначала длится срок учебный,
потом – рабочий длинный срок,
за ним – короткий срок лечебный,
а дальше – выход за порог.
Судьбу кроя по собственным лекалам,
покуда радость жить не умерла,
дружу я со стаканом и бокалом,
а также и с бутылкой – из горла.
Мне каждую полночь оконная рама
являет нехитрый окрестный пейзаж;
там пухнет луна, как замужняя дама,
а ниже – покоя немой вернисаж.
Всё в мире сотворялось неспроста,
всему на свете есть обоснования,
и нету, например, у нас хвоста,
чтоб мы могли скрывать переживания.
Довольно много видел видов
я человеческого общества,
и не улучшат индивидов
любых наук любые новшества.
Чтоб не слыть неразумными стервами,
раздражая всевластные лица,
инфузории самыми первыми
осознали, что надо делиться.
Во мне жива российская закваска:
не верю я в возвышенные речи,
и тихая шуршит во мне опаска
в течение любой с начальством встречи.
Иные наступили времена,
даря плоды безумного прогресса,
но кажется, людские племена
по-прежнему зависимы от беса.
Загадочны души моей изыски,
причина в постарении, наверно –
томит меня любовь к родным и близким,
что вовсе для меня не характерно.
Улучшить мир ничуть не властен –
увы, бедна моя природа,
зато я родственно причастен
к ораве певческого сброда.
Во мне сейчас кипит игра,
спор за земную благодать:
душа гундит, что ей пора,
а тело просит подождать.
Мы спешим и торопимся чаще,
чем иные, в ком та же сноровка;
а еврей, никуда не спешащий, –
то, скорее всего, полукровка.
Добро всегда в картонных латах
и сверху донизу в цитатах,
а зло на мягких ходит лапах,
и у него прекрасный запах.
От улочки старинной городской,
от моря под закатным освещением
вдруг полнишься божественной тоской,
невнятным и блаженным ощущением.
На старости похвастаться нам нечем:
хотя нигде не ноет, не болит,
я мыслями жестоко покалечен,