Возвращение

– Бывало. Я думал - прихворнул?

– Чего тебе хворать? Силы жизненной в тебе много, лет на семьдесят хватит, когда глупости делать не станешь.

Илья улыбнулся.

Семьдесят лет - это много, это хорошо.

– И на детей твоих силы хватит, и болезни мимо обходить будут. А вот кто аркан мог накинуть - думай.

– И мужчина - и женщина?

– Да. Это не из сложных ритуалов, это всяк может.

– И ты?

– И я. Только я такое делать не стану, не для того матушка Жива мне силу дала.

Илья вздохнул.

Слабость отступала, дурнота рассеивалась. Мужчина поднялся с земли и поклонился. Низко-низко.

– Благодарствую, матушка Добряна. И за сестру, и за себя, и за науку...

– Не благодари. Сестру побереги. Не просто так на нее напали, и впредь легко не будет.

Илья посмотрел на Устинью, и встретил неожиданно спокойный и рассудительный взгляд.

Показалось ему - или проблеснули в глазах сестры крохотные зеленые искорки? По самой кромке зрачка?

Сверкнули, да и сгинули....

Показалось.

***

– И где ж сюрприз твой?

Руди стоял, что та сова, да глазами хлопал.

Нет никого.

Но ведь та хижина!

И... место то! А Устиньи нет!

– Погоди минуту, царевич, неладно тут!

Хотя и дураку все ясно было бы.

Неладно?

Еще как неладно!

Медведь сюда еще раз наведался, да одну лошадь себе уволок. Но вторая осталась. И тело ватажника. И следы.

Вот Руди и не мог понять, что случилось.

Хорь денег зря не просил. Устинью он похитил, и сюда привез. И ждал здесь. Вот этого мертвеца Руди, кажется, видел. Имя бы не вспомнил, а лицо знакомо. То, что от него осталось.

А что случилось потом?

Медведь пришел? Или несколько?

Не охотник Руди, так хорошо следы читать не умеет...

Но пока Истерман размышлял, Фёдор уже в хижину сунулся. И спустя несколько секунд вышел оттуда, алый от гнева.

Убегая, ватага Хоря в хижину и не зашла. А чего там делать-то? Девка сбежала, ну и они следом...

А вот обрывок ленты остался. И несколько клочьев от сарафана.

И мешочек Устиньин. С иглами и стеклярусом.

Устя его не заметила, ногой поддала, он и отлетел под одну из лавок. И Хорь не заметил, до того ли ему было.

А вот Фёдор увидел. И вышел, мрачнее тучи.

– Р-руди?!

Истерман понял - надо каяться.

– Федя... казни, мой грех. Моя вина.

– Что ты сделать хотел?
– Фёдор словно камни во рту перекатывал.

– Хотел, чтобы поговорил ты с боярышней Устиньей. Она бы тебя послушала, да и сладилось бы у вас все. Смотреть не могу, как ты мучаешься!

Фёдор только зубами скрипнул.

– Она здесь была?

– Была, мин жель.

– И куда делась?

– Не знаю.

– Медведь мог ее...
– произнести страшное слово Фёдору не удалось. Горло спазмом стиснуло.

– Нет, мин жель. Остались бы обрывки, что-то...

– А куда она могла деться?

А вот на этот вопрос Руди ответить и не мог.

Фёдор сверкнул на него злобными глазами.

– Сейчас мы едем в Ладогу. Идем на подворье к Заболоцким. И ты все рассказываешь. Подробно. Что, куда, для чего... понял ты меня?

Рычание было таким выразительным, что Руди закивал, словно болванчик.

Понял! Даже два раза понял. Только не казни, царевич!

А ведь может! И Любава тут не поможет, не справится она с озверевшим сыном. И как Руди не подумал, что с Устиньей беда приключиться может? Так ведь все ж было рассчитано! И что, и куда...

Медведя не посчитали. А он взял, да и пришел, с-скотина!

Невеселыми были мысли у возвращающихся в город.

Руди думал, что он будет во всем виноват. Со всех сторон. И Любава его овиноватит, и Фёдор, и боярышня. Если жива будет. А коли нет, так Заболоцкие постараются, и до царя дойдут. Дело-то такое.

И Фёдор не защитит. Еще и сам поможет, казни потребует.

Невеселыми мысли были у лембергцев. Все же, Истерман. Ежели его казнят, остальным тоже солоно придется.

Тоскливыми были мысли и у Фёдора.

Устиньюшка, радость его! Что с ней?

Сбежала? Или...

Как представишь себе ее, такую беззащитную, в осеннем, холодном и страшном лесу, так руки в кулаки и сжимаются. Словно в них горло Истермана зажато. А если уж вовсе страшное представлять... медведь-то рядом. И разбойников никто не отменял.

Может, уже и мертва она....

Фёдор едва в голос не застонал, такое отчаяние накатило...

Устяша! Жива ли ты? Что с тобой?

Только бы обошлось! Господи, помоги! Род, защити! Спаси ее, матушка Жива! Фёдор всем богам готов был молиться, лишь бы кто-то да помог. Какие угодно бы жертвы принес. Душу бы отдал, не пожалел!

Боги, даже если и прознали о выгодной сделке, скоромно молчали.

И только медведь в прозрачном осеннем лесу, бодро хрустел конскими хрящами. Его-то все устраивало. Наелся, да и еще поест. А там и в спячку можно.

Это его хорошо позвали. Вдругорядь позовут - не откажется. Хорошо...

***

Михайла смотрел в спину Истермана таким взглядом, что удивительно, как она не задымилась.

Для себя парень уже все решил.

Истермана он убьет.

Рано или поздно, так или иначе... за Устинью - просто убьет.

Да как он смел?!

Как ему вообще в головы мерзкую такая мысль пришла - на НЕЕ покуситься?!

Приговор был вынесен и обжалованию не подлежал. Смерть и только смерть. Хорошо бы еще и помучить негодяя, чтобы на коленях ее выпрашивал, как о милости умолял!

Это Фёдор не знал, что в ватагах с женщинами делают. А Михайла-то знал, было дело, и сам участвовал. И не жалко ему никого было, и слезы с криками не трогали, злили разве что. Только вот стоило ему представить на месте тех, безымянных и ненужных ему баб - Устинью, и голова разламывалась от боли. И в груди что-то колючее ворочалось.

Не мог он!

Не мог увидеть ее мертвой, изуродованной, с остановившимся взглядом...

Не мог.

Знал - не переживет он ее смерти. Может, тело и останется, а душа навек умрет. Будет по земле бродить говорящая кукла, может, даже есть-пить будет. А может, и нет.