Возвращение
Шрифт:
– Я к тебе с просьбой, боярин.
– Царевич Фёдор! Добро пожаловать!
Язык не особенно слушался боярина. Да Фёдор и не настаивал, махнул рукой.
– Ты, боярин, выпрямись. О дочери твоей поговорить хочу.
Боярин выпрямился - и застыл, как суслик.
– Да ты уж и сам понял, боярин. Дочь твоя, Устинья, мне по нраву. А все ж не хотелось бы девку неволить.
Боярин так удивился, что челюсть отвисла у него.
– Царевич...
То есть - кто ее там спрашивать будет? Отец прикажет, и пойдет, как миленькая. И на отбор, и замуж, и в монастырь.
–
Боярин кивнул.
Заметался взглядом.
Выручила боярыня.
– Батюшка-царевич, Устяша наша скоро приехать должна. Уж не побрезгуй пройти, отведать, что Бог послал? А там и дети приедут?
– Приедут?
– поднял бровь Фёдор. И сам себя за глупость выругал.
Видел он себя в зеркале. Вот у брата эта гримаса хорошо получалась. А у него... печаль горькая, неощипанная.
Михайла за его спиной дух перевел.
Ежели приедут... Устя жива? Обошлось?!
Пронесло?!
Ворота наново заскрипели. Во двор въезжала колымага. Остановилась, и из нее вышел брат Устиньи.... Как его - Илья?
Да, Илья.
А за ним и Устинья спустилась. На брата оперлась, по сторонам осмотрелась - и поклонилась. В землю. Только коса по спине скользнула, земли коснулась.
Гладкая, шелковая, туго заплетенная и синей лентой перевитая. И сарафан чистый, и душегрея парчовая. И не скажешь, что беда с ней была.
Или не было?
А откуда ж они тогда приехали?
Спрашивать Фёдор не стал, только выдохнул и вперед шагнул.
– Дозволишь, боярин?
Алексей Заболоцкий только закивал. Он бы что угодно дозволил.
Честь-то какая!
Не государь, конечно, царевич, а все одно - честь! И все соседи видят...
Может, у Заболоцких особых денег и нет, а род у них древний! Еще с государем Соколом их предки на Ладогу пришли! Так-то!
Боярыня Евдокия и тут смышленее оказалась. Поклонилась и на дверь указала.
– Устя, проводи царевича Фёдора в горницу.
Устинья распрямилась, подошла к царевичу - в глаза посмотрела.
– Яви милость, царевич, угостись, чем Бог послал. Не побрезгуй нашим гостеприимством.
Фёдор и выдохнуть не мог.
Стоял, смотрел в серые глаза - и тонул, тонул в них, как в омуте. Век бы так стоял, не думал ни о чем. Грелся рядом с ней, успокаивался.
Ведь и не делает ничего, а легко рядом с ней. Радостно.
Устинья голову склонила, да вперед пошла, а Фёдор за ней. Руди выдохнул - обошлось. Едва в грязь не сполз, друзья поддержали.
Михайлу никто и не заметил даже, как он вслед за Федором скользнул тенью. Зато Аксинья едва из окна не вывалилась. Но ее уже Михайла не заметил. Триста лет ему та дурочка не нужна. И еще пятьсот не нужна будет!
***
В светлой горнице Устя Фёдора усадила, как положено, под образами.
Не усидел, встал, прошелся по комнате.
Устя покосилась на дверь, да только вслед за ними не вошел никто. Заперто? Кто ж знает,
проверять не хочется. Еще с той жизни помнилось - Фёдор возражений не любит. Потеряет рассудок - что делать? Родители ей тут не подмога, не защита.Осторожной надобно быть. Ровно кошка на крыше - осторожной.
– Поговорить с тобой хочу, Устинья Алексеевна.
– Всё в твоей воле, царевич.
– Не всё. Люба ты мне. Поняла уж, поди?
– Поняла, царевич.
– А коли так - ответь. Отбор проводить придется, тут моей воли нет. А я бы посватался хоть завтра. Пойдешь за меня? Люб я тебе?
Устя косу в пальцах покрутила.
– Царевич... не могу я ответить.
– Почему?
Устя ему в глаза посмотрела.
– А меня ли ты полюбил, царевич? Или картинку лубочную? Вроде тех, на которых царевен-королевен рисуют? Глаза, улыбка - это не вся боярышня, у нее еще душа есть, а что на душе - тебе важно?
– Не разговаривал бы я с тобой, когда б не важно было.
Устя кивнула. Подошла чуточку ближе, рукава рубахи коснулась. Фёдор аж замер - не спугнуть бы.
– Воля твоя, царевич. Когда прикажешь, знаю, отец меня головой выдаст. А противничать буду, так еще и поколотит.
– Я его...
– Отец в дочери волен. Муж в жене. А в сердце... не обессудь, царевич, только пока не могу я тебе любовью ответить. Не знаю я о тебе ничего. Может, добрый ты, а может, бить меня смертным боем будешь. Может, радостно с тобой будет, а может, плакать придется. Что я сказать могу?
На плечах мужские руки сжались - клещами. Не разожмешь, не оттолкнешь.
– Только согласись, Устиньюшка. На руках носить буду, листику упасть не дам! Слезинки не проронишь! Что пожелаешь - все сделаю! Жемчугом и золотом осыплю!
Устя и не вырывалась.
– Тогда дай мне время тебя узнать. Тебя, не царевича, а Фёдора.
– Время?
– Знаю я, отбор не отменить, да и не надобно. Но до Красной Горки мы еще узнавать друг друга можем. И я в палаты царские приходить могу, разве нет? И видеться мы сможем. Пусть под чужим присмотром, а все ж таки?
– Устиньюшка...
Фёдор аж засиял, ровно солнышко.
Он-то другого ожидал. И готовился...
Царевич ведь.
Кто из страха согласится, кто из корысти. А здесь... здесь его о другом просят. О том, чтобы узнать друг друга! Чтобы - полюбить?
Он и мечтать о таком не смел!
Хотел, надеялся...
– Матушку попрошу. Ей твою матушку прилично приглашать. А уж она сможет с собой и тебя брать, и сестру твою. Можно ли так?
Устя голову подняла, посмотрела серьезно.
– Так - можно. Не проси у меня любви, царевич, не хочу лгать. Не знаю я тебя, а узнать хочу. И ты на меня посмотри. Не на косу длинную и глаза опущенные, а на меня, на Устинью. Не на боярышню. Жить тебе не с косой - с человеком.
– Устиньюшка ...
Объятия вытерпеть пришлось. Устинья до крови себе щеку прикусила, больно стало.
Выдержала, справилась. И отстранилась.
– Прости, царевич, а негоже это. Ты руки распускаешь, а я тебе даже пощечину дать не могу.
– Прости и ты, боярышня. Забылся я...