Все оттенки боли

– Беспросветно? – спросила она, когда Дэвид направился за ней, на ходу расстегивая рубашку.

– Не то чтобы. Но есть и хорошие новости. Мне дали отпуск. Наконец-то. Куда ты хочешь поехать?

Она закусила губу, пряча улыбку. На глазах выступили слезы. За шесть лет это первый полноценный отпуск. Обычно Дэвид брал несколько дней, чтобы отоспаться и побыть с ней. А тут…

– Все равно, лишь бы с тобой.

– Мне кажется, море стало бы отличным вариантом.

– Почему бы и не море, – согласилась Габи.

– Мне кажется, там мы сможем…

Дэвид не закончил фразу, но Габриэла и так знала, что он имеет в виду. Сменить обстановку, дать друг другу больше времени, эмоций и отдыха. Если жена перестала стрессовать, а муж нет, их попытки зачать ребенка могут остаться всего лишь попытками. Страшно представить, на что пошел Дэвид, чтобы убедить руководство отпустить его. Тем более сейчас. Некоторое время назад из лаборатории сбежал один из старших научных сотрудников. Нагрузка увеличилась у всех, даже у тех отделов, которые не имели отношения к конкретному проекту. И именно сейчас, когда город стоит на ушах, Дэвид выбил отпуск.

Так хочет ребенка?

– Верю в это, – прошептала Габриэла. – Но поклянись, поклянись, Дэвид, если не получится, ты не…

– Я никогда тебя не отпущу.

II Кукловод

«Это ты хочешь передать нашему ребенку? Вот это наследие? Ты сошел с ума?»

«Наследие нашей семьи, милая, определено не нами. Мы не выбирали, с чем иметь дело. Мы не выбирали такую жизнь. Неужели ты забыла?»

Мне пять. Впервые слышу, как родители препираются, обсуждая мое будущее. Отец считает, что мое призвание – продолжить их дело. Я не знаю, о чем речь, не понимаю, что значит «дело», но думаю, что это очень важно, ответственно. Так меня будут сильнее любить. Так я займу свое место по праву. «Вместо тысяч и миллионов, которые не выжили, будет один, который отомстит». Я не понимаю, что такое «не выжили». Но это что-то страшное. Я не понимаю, что значит «отомстит», но это что-то настоящее. От таких слов на голове шевелятся волосы, а по коже бегут мурашки. Тот вечер на кухне впечатывается в память. Но ярче всего – испуганный взгляд мамы, когда она понимает, что я стою в проеме, придерживая дверь своей маленькой ладонью. Рост не позволяет дотянуться до ручки, поэтому я не даю ей закрыться и смотрю на родителей. «Не ругайтесь», – хочется сказать мне, но я молчу. Молчу под пристальным взглядом отца.

«Это неотвратимо», – произносит он, не отводя от меня глаз.

«Наш ребенок – не специальный агент».

«А мы с тобой не вечны. Эти твари разъехались по всему миру. Мы только-только составили списки. Ты уверена, что они полные?»

«Нет.– Мама почему-то опускает голову.– Все, что не сожгли, засекретили. До них не добраться. Даже ведущим специалистом».

«Доберемся,– обещает отец, а потом улыбается мне.– Душа моя, иди сюда. Сейчас я расскажу тебе о плохих людях. И о том, что такое возмездие».

Мне десять. Я стою, прижимаясь к отцу, а по его лицу одна за другой катятся редкие слезы. Я не плачу. Не понимаю, можно плакать или нельзя. Незнакомые люди говорят какие-то слова. Несколько дней назад не стало матери. Вроде – болезнь. Я не знаю. Не помню. Она никогда не казалась больной. Последнее, что она мне сказала, обожгло душу и навсегда заставило меня сосредоточиться на главном:

«Помни, душа моя. Твой путь на этой планете начался в крови и в одиночестве. Твоя жизнь зародилась, потому что ее благословил Бог. Твое предназначение – продолжить наше дело».

Отец заставляет меня заучивать имена. Повторять их снова и снова. Десятки раз. По кругу. Утром и вечером, в обед, если возвращается из лаборатории. Я повинуюсь. Я ненавижу их лишь за то, что они врываются в мою жизнь этими безликими буквами, которые зачем-то нужно знать. Знать лучше, чем собственное сердце, лучше, чем все остальное. Отец рассказывает о том, как умерли бабушки и дедушки. Двоих забрали в Освенцим – о, я знаю, что такое Освенцим. Двоих сгноили здесь. Спутник-7 раньше назывался иначе. Местный лагерь нигде не фигурировал, это было любимое детище Гиммлера. Я не знаю, кто такой Гиммлер. Не знаю, что такое лагерь. Но я понимаю, что такое смерть, и чувствую ее дыхание на своей коже всякий раз, когда отец начинает этот бесконечный разговор. Всякий раз, когда мне предстоит перечислить фамилии. Выучить всех детей и родственников этих ублюдков, которые работали не на ту власть. Которые уничтожили саму память о моей семье, но никогда не смогут уничтожить меня.

Мне двенадцать. Я тоскую по матери и не понимаю, как дальше жить. На моем лице кровь покончившего с собой отца, в сердце – его слова. Я сжимаю зубы, когда толстая тетка сообщает, что заберет меня туда, где мне будет лучше.

Лучше. Я не знаю такого слова.

Еще один лагерь. Детский дом. Еще одна тюрьма. Весь мир тюрьма. Но кто они такие, чтобы понять, что запечатали в подвале зверя. Все документы, которые могли бы подтвердить связь моей семьи со смертями нацистских ублюдков, этих монстров, которые именовали себя учеными, надежно спрятаны. Часть сожжена.

Фамилии я повторяю перед сном. Каждый божий день.

Когда я выберусь отсюда, когда смогу принимать решения относительно своей жизни, я найду каждого из них. Всех их детей. Внуков. Всех, кто определяет смысл их жизни. Всех, кто забрал у моей семьи само понятие счастья. И у миллионов других семей. Всех тех, кто ушел безнаказанным. Я найду их всех. И уничтожу. Не повторю ошибки родителей. Никогда эти смерти не будут связаны с моим именем. Мне двенадцать. У меня четыре года до первого шанса выбраться в мир. У меня есть время все спланировать. Подумать. Решить.

Я жду.

III

1967 год

– Представляешь, Габи, мы взяли стажеров. Отобрали лучших, от шестнадцати до двадцати лет, самых талантливых и собранных. Теперь будет веселее. Часть работы уйдет им. Конечно, руководство заморочилось вопросами безопасности и контроля, но в целом динамика положительная. Особенно с учетом того, как всех перетряхнули после побега Берне. И их проект закрывают. Наверное, тебя это обрадует. Их закрывают, нас расширяют. И вирусологов тоже, но они исторически чувствовали себя тут королями, только ни с кем не общались.

Дэвид влетел в их квартиру, рассеивая вокруг себя тучи брызг – шел ливень, а он опять забыл зонт в лаборатории. Габриэла, хлопотавшая на кухне, медленно повернулась к мужу, не пряча улыбки. Она была в больнице, потом в школе. И наконец занялась приготовлением пищи. Когда нервы шалили, Габи всегда готовила. Или убиралась. Ей нравились механические действия, которые напоминали скрупулезность работы медицинской сестры, которой нужно было заштопать израненное тело. Только Габриэла будто зашивала душу, проваливаясь в глубины собственного «я», пока руки перемешивали, резали, жарили, тушили и варили продукты, создавая маленькие кулинарные шедевры. Медитировала, орудуя тряпкой или шваброй, испытывая ни с чем не сравнимое удовольствие от того, как под ее руками исчезала пыль, уступая место ослепительной чистоте.