Все оттенки боли

Он больше не давал о себе знать. А она изменила самой себе, когда пошла на поводу у слабости. И с каждым мгновением, когда Джерри проявлял себя как по-настоящему близкий человек, внутри Тео что-то ломалось. Или отмирало? Она неумолимо менялась. И эта новая реальность была полна красок, музыки и всех оттенков боли. Сладкой боли, от которой бежишь и к которой стремишься, как к правде. А правда состояла в том, что своего партнера по музыке она не любила.

– Что я могу сделать? – спросил Джерри, заставляя ее вынырнуть из путаных мыслей, усугубленных драматичными стихами, которые должны были превратиться в песню, но все никак не превращались.

Теодора покачала головой.

– Мы можем выпустить альбом без нее.

Кривоватая усмешка вернулась на его лицо, исказила черты, превратив Джеральда в чертенка.

– Не можем, – заявил он. – Подумай, что блокирует, и исправь это.

Она рассмеялась.

– Так просто?

Джеральд вскочил, пересек расстояние между ними и совершенно беспардонным образом впился в губы поцелуем. Тео замерла. Ее парализовало – и не от удовольствия. От удивления. Они целовались тысячу раз за этот месяц, но все это казалось игрой. А сейчас она почувствовала возмущение. Как будто у права Джерри прикасаться к ней был срок действия – и он подошел к концу.

Но она заставила себя ответить на поцелуй. Потом облизнула губы и посмотрела в зеленые глаза с вызовом. Он ей нравился. И был ближе, чем родной брат.

И все.

Чертова френдзона. Понимает ли он это? Судя по всему – прекрасно понимает. Может, поэтому в его глазах затаилась печаль? Может, именно эта печаль сможет растопить ее сердце, поможет закончить песню? Альбом? Вступить в новую жизнь? Авирона готовилась к возвращению на сцену. Они уже согласовали площадку, оставив себе несчастные семь дней на рекламу, чтобы собрать небольшой зал. Знали, что рискуют, знали, что так никто и никогда не делал. Знали, что могут вызвать неоднозначную реакцию, впервые выступив вместе. И шли на это.

Было готово уже все. Кроме финальной песни.

Вечер того же дня

Элла Уильямс сидела у окна в одном из ресторанов, которые когда-то принадлежали Тео. Вернуться сюда странно, но Рихтер искренне надеялась, что за месяц ее бизнес-процессы не уничтожили, поставщиков не поменяли и здесь по-прежнему готовят лучшую панакоту в Треверберге.

Собираясь на встречу к любовнице отца, она до конца не понимала, зачем вообще общается с этой женщиной. Они не подружки. Между ними дистанция в двадцать лет и сто тысяч жизней. Но Элла оказалась единственным существом на планете Земля, к которому прислушивался Дональд Рихтер. Сейчас, когда котировки акций его компаний практически восстановились, Теодора надеялась помириться с отцом, но не знала, как к нему подступиться.

Брат, поглощенный очередным бизнес-проектом, спешно уехал из Треверберга, да и к общению с ним она никогда не стремилась. Сотрудники Дональда для отца оставались лишь марионетками. А Элла… ее он, кажется, полюбил. Знать о том, что отец влюблен, было странно. Еще более странно начать уважать его выбор. И почти чудовищно – ловить себя на мысли, что Уильямс стала частью и ее жизни тоже. Жена министра здравоохранения оказывала Теодоре практически материнскую поддержку. Немыслимо. Невозможно поверить. Но это правда.

При виде Эллы Теодора улыбнулась искренне и светло. Кивнула знакомому официанту и скользнула за столик к… И мачехой ее не назовешь, и «любовница отца» звучит глупо.

– О, – мягко сказала Элла. – Это становится нашей маленькой традицией.

– Встречаться втайне от отца?

Уильямс рассмеялась. Она перекрасила волосы, насытив их янтарными оттенками, и выглядела молодо и свежо. При взгляде на нее Тео подумала о том, что пропасть между ними на самом деле уже давно исчезла.

– Конечно, – кивнула Элла. – Дональд не подозревает, что мы подружились. – Подружились. – Но ему и не нужно, правда?

– Если он будет об этом знать, вы не сможете мне помочь. И мне не удастся с ним помириться.

– Что ты придумала?

Она тихо вздохнула.

– У меня скоро концерт. И я хочу, чтобы вы пришли на него вместе с отцом. Наговорите ему что угодно. Может, увидев меня на сцене, услышав, как я пою, он поймет, зачем я все это сделала?

Взгляд Эллы стал печальным.

– Девочка моя, неужели ты веришь, что такой человек, как Дональд Рихтер, способен воспринимать красоту музыки и голоса?

Тео отвела глаза.

– Не способен. Но может быть, случится чудо?

Уильямс покачала головой.

– Пришли приглашение. Я сделаю, как ты хочешь, но ты должна понимать, что я не смогу его переубедить, если рубеж будет пройден. Он увидит тебя на сцене, поймет, на что ты променяла бизнес, и может вычеркнуть тебя из своей жизни. Навсегда.

Теодора грустно улыбнулась.

– Я понимаю. Значит, мы красиво разойдемся. Но я буду знать, что попробовала. А еще буду знать, что он не один. Ведь у него есть вы.

Элла не ответила. Она задумчиво прокручивала на пальце обручальное кольцо. И выглядело это так, как будто украшение жгло ее кожу.

IV

Аксель задумчиво крутил в руках копию фотографии Дэвида Гринштейна. На свете много похожих людей, и этот мужчина мог не иметь никакого отношения к Грину. Ну да, однофамилец, если верить истории, что фамилию на Грин с Гринштейна заменили в детском доме. В документах, которые Аксель нашел о родителях, как только поступил на службу в полицию, не оказалось информации о связи Дэвида со Спутником-7. Возможно, за счет того, что тела умерших оказались вне юрисдикции Треверберга, к делу пришили только доступные данные.

Или это другие люди.

Если Гринштейнов много – все объяснилось бы. Но много их не было. В Треверберге, например, не нашлось ни одного. Нагружать Дилана Оуэна внеплановой работой по поиску однофамильцев Грин не считал нужным, а может быть, просто боялся получить ответ. Конечно, ведь лучше мучиться в неизвестности и в глупой попытке притянуть личную историю к очередному расследованию. Или он окончательно свихнулся от постоянной боли?

Аксель отложил фотографию, достал из внутреннего кармана пластиковую таблетницу, заглянул вовнутрь и закрыл. Никакого обезболивающего, оно мутит разум. Лучше терпеть боль, чем потерять связь с собственной головой, от ясности работы которой часто зависят жизни.

Нахман оказался верен слову. Он прислал копии документов, датирующихся тридцатыми и сороковыми. Это были разрозненные записки, на первый взгляд не имевшие никакого смысла. Какие-то заметки об испытуемых, рабочих сменах, заявления на отпуск или отгул, на смену расписания. Первое, что пришло в голову – выписать все фамилии, которые встречались в нескольких сотнях бумажек. Пока Николас с Марком искали другие подходы, Грин занялся этим, но отвлекся на фотографию и бессмысленные размышления о собственном прошлом.