Всю жизнь за синей птицей
Шрифт:
Но вот финал первенства страны 1945 года. Начинается игра. Не понимаю, что происходит со мной. Ничего сделать не могу. В таком ураганном темпе, который предложил мой соперник, мы еще никогда не играли. Белиц-Гейман полностью хозяин площадки: он играет у сетки, его мощные смэши, удары с воздуха, с лета приносят ему важные очки. Белиц-Гейман впереди. Я понимаю, что не смогу выиграть матч, если не заставлю противника отступить от сетки, если не завладею инициативой. После перерыва в четвертой партии (Белиц-Гейман выиграл две) борьба была на редкость упорной. С любого мяча я шел вперед. Задача одна – заставить соперника отступить, отойти от сетки. Шел, как мы говорили, на абордаж и… Белиц-Гейман дрогнул, отступил. Этого было достаточно. Обстановка на площадке изменилась, теперь уже я был хозяином положения и в тяжелой борьбе довел матч до победы в пятой, решающей партии.
Я всегда очень удачно играл против «Динамо», в
Одного теннисиста, не скрою, я боялся всегда и к встрече с ним готовился особенно тщательно – отдыхал, набирался сил. Теннис – атлетическая игра, и матч продолжается иногда три, четыре, пять часов. Спортсменам приходится непрерывно перемещаться на площадке, все время находиться в движении, производить из самых различных положений удары по мячу, быстро решать различные тактические задачи, возникающие в ходе борьбы. Матчи же с Негребецким всегда были упорными, на редкость нервными, и хотя победа чаще была на моей стороне, три самых главных, самых важных матча закончились победой выдающегося мастера, каким являлся Эдуард Негребецкий.
Это был Геркулес. Стройный, красивый, обаятельный, темпераментный. Смелой манерой игры, мощными разнообразными ударами он завоевал сердца поклонников тенниса во всех городах нашей страны. Это был любимец публики. Даже когда выдержка изменяла ему и он «сердился» на площадке, – а «сердиться», смею вас уверить, он умел, – то и тогда смотреть на него было одно удовольствие. У него была мощнейшая первая подача. Самобытный, беспощадный удар справа, и когда он получался, когда Негребецкий был в ударе, жалко было его противников. Он буквально уничтожал их. Против Негребецкого не устоял даже сам чемпион мира Анри Коше, правда, всего в одной партии. Негребецкий играл красиво, в остро атакующем стиле. Атака была его стихией, а у сетки с воздуха, с лета он играл превосходно. В матчах с Негребецким мне приходилось решать непростую задачу – завладеть инициативой, вести игру, не дать сопернику развернуться, потому что более мощного теннисиста, чем он, трудно себе представить, надо было подавить его, не дать возможности перейти в наступление. Но если он атаковал…
Помню, в матче на Кубок Советского Союза наш поединок в очень жаркую, 40-градусную, погоду в Киеве продолжался свыше четырех часов. В течение одиннадцати игр я только… собирал мячи. Ничего не мог сделать. Его сильнейшие удары достигали цели. Преимущество его было подавляющим. Любой ценой я пытался изменить ход борьбы на площадке, овладеть инициативой – ничего не получалось. Но мы, теннисисты, знали, что Негребецкий помимо высокого мастерства обладал еще и не очень уравновешенным характером. Нервы в любую минуту могли его подвести… И я продолжал борьбу, надеясь на лучшее.
В пятой, решающей, партии, я все же вырвал победу, но какой ценой! Это единственный случай, когда в ходе матча я был в полном смысле слова в нокдауне – на какое-то мгновение потерял сознание и опустился на колени.
Зрители любили наши встречи. Мы «обстреливали «друг друга, так сказать, из орудий главного калибра. Любители шли на матч, считая, что будет «либо блеск, либо треск». Один раз я по совету своих учителей применил любопытную тактику, которая принесла мне успех. Это было в 1950 году, когда я выиграл зимний чемпионат. Игра, как обычно, была мощной, темпераментной. Каждый из нас хотел как можно скорее выиграть очко – за счет мощной подачи или «сильного удара справа. Мы стремились опередить друг друга у сетки. Каждый из нас старался навязать сопернику свою волю. В теннисе принято всегда играть под менее активный, слабый удар. У каждого соперника есть свое уязвимое место. У Негребецкого таким слабым местом считался удар слева, удар неатакующий, защитный, отыгрывающий, резаный. И Негребецкий ждал, что при первой возможности я буду направлять мячи именно под левую руку. Я же сделал все наоборот: при подаче посылал мяч под его сильнейший правый удар, атаку начинал, направляя мяч по диагонали, «под право». Это было неожиданно, и ленинградец часто не принимал моих подач, позволяя набирать мне важные очки. Когда же он удачно отбивал подачи ударом справа, он невольно при этом отходил в правый угол корта, оставляя оголенной большую его часть. Этого было достаточно, чтобы я мгновенно направлял следующий мяч в левый угол площадки. Негребецкому приходилось перемещаться вдоль задней линии, чтобы успеть отыграть мяч ударом слева. Это доставляло немало беспокойства моему сопернику, всегда стремящемуся прикрыть свой левый угол, чтобы оттуда бить своим излюбленным мощнейшим
ударом вправо.Негребецкий был прекрасным парным игроком. Имея такую грозную подачу, «убивая» с воздуха все мячи противника, он был неразрешимой загадкой для соперников. После гибели Зденека Зигмунда в течение трех лет я был партнером Негребецкого. За три года выступлений мы выиграли три чемпионата страны, и наш дуэт не знал поражений.
Я любил Негребецкого, был поклонником его таланта, восхищался его спортивным долголетием. Однажды мы встретились с ним зимой на кортах «Динамо» в Москве в финале смешанного соревнования. Он играл с Налимовой Т., я – с Клочковой 3. Начало нашего матча задержалось, финал проходил поздно, и все знали, и мои противники в том числе, что вечером во МХАТе спектакль «Последние дни» Булгакова, где я был занят и должен быть в театре не позже двадцати минут десятого, но у нас развернулась такая борьба, что выиграть не могли ни мы, ни они. Я стал нервничать: надо было ехать в театр. В решающей партии при счете 6:6 я сказал своей партнерше: «Если мы сейчас не выиграем, я проигрываю». Выиграть мы не сумели, я нарочно проиграл две игры, доставив огромное огорчение Зинаиде Георгиевне Клочковой – моей партнерше, великолепно игравшей «микст». Она одна из первых научилась, и хорошо научилась, играть у сетки (в то время сделать это было не так просто). Она успешно выступала в парных играх, ей было присвоено высокое звание заслуженного мастера спорта. Я «подвел» Клочкову, но в театр успел, отделавшись легким испугом, – на следующий день был вывешен приказ: мне объявили замечание за то, что я опоздал на несколько минут.
Эдуард Эдуардович хранил в своей коллекции спортивных призов и впервые учрежденную в 1947 году для теннисистов чемпионскую медаль. В финале эту почетную награду у Негребецкого оспаривал я. Это был наш десятый после войны матч, в девяти мне удалось одержать верх. Но десятый выиграл Негребецкий.
Потом, будучи комментатором, уже спокойно и трезво оценивающим свое спортивное прошлое, я как-то спросил Негребецкого: «Эдик, скажи мне, пожалуйста, как ты выиграл у меня в Ленинграде?» Это был рассказ о том, как он готовился к поединку, придумал тактику, исходя из моих недостатков, и, четко выполнив свой план, добился победы. Я сидел, слушал его интересный рассказ, сам же думал о другом – о своем поражении в этом матче. У меня был свой рассказ, свое объяснение…
Я был влюблен в одну девушку, собирался жениться. Она была со мной в Ленинграде. От одного ее взгляда сил на корте прибавлялось втрое. Но здесь, в Ленинграде, выяснилось, что мы хоть и долго, но плохо знаем друг друга. У каждого спортсмена есть свои привычки, свои обычаи. Я не был исключением. Перед каждым матчем в Москве я всегда ходил в Театр оперетты. Очень любил я этот театр! Смотрел какой-нибудь спектакль, только два акта, и шел домой. Здесь, в Ленинграде, у меня был другой маршрут – от гостиницы «Астория» до Театра имени Кирова. Шел и думал о предстоящей игре, о своей завтрашней тактике, словом, готовился, настраивался, успокаивался.
Моя подруга стала ревновать меня, подозревая, что я хожу на свидания, и с каждым днем все больше убеждалась, что я «плохой». Мои друзья и тренеры старались ее успокоить, но все было напрасно. И за час до решающего матча, когда я готовился к финалу с Эдиком, открылась дверь, вошла она и сказала самую злую фразу, какую только смогла сказать в тот момент: «Все равно проиграешь». Весь матч я не мог отделаться от этой фразы. Проиграв, я перепрыгнул через сетку, поцеловал Негребецкого и убежал к Неве. Слез моих никто не видел. Но они были. Было очень горько. Словом, «жизнь была кончена». (Я вернул себе чемпионский титул, но случилось это через четыре года, в 1951 году. После бессонных ночей, минут отчаяния, душевных страданий, неудач, взлетов и падений.)
Из Ленинграда в Москву я не поехал. Поехал в Таллинн. С благодарностью до сих пор вспоминаю трогательную заботу эстонских друзей о страдающем экс-чемпионе. В Таллинне я выиграл открытый чемпионат. С удовольствием вспоминаю свой поединок с… гроссмейстером Паулем Кересом. Нет, не за шахматной доской – мы сражались на теннисном корте. Не удивляйтесь, Керес был хорошим теннисистом.
Начались неудачи, пошли сплошные поражения. На зимнем чемпионате я занял шестое место. В альбоме у меня сохранился снимок: стоит мрачный Озеров после поражения и как будто говорит: «Ну, добивайте. Кто следующий?»
С театром я уехал в Ригу. Времени свободного было много. На прекрасных площадках – красных, кирпичных – я готовился к встрече с Негребецким, жаждал реванша, спал и видел Негребецкого, не мог успокоиться. Тренировался я хорошо, помогал мне чемпион Риги Штейнберг. И вдруг директор театра получает телеграмму, в которой московские организации просят отправить артиста Озерова в столицу на финальный матч по теннису на кубок города (фактически решающий матч на Кубок СССР). Оказалось, что Озеров все-таки нужен команде.