Вторая жизнь Дмитрия Панина

Только телевизор был новый, цветной, но стоял он на старой бельевице, когда-то красивой и с блестящими полированными поверхностями, которые любовно протирала мать, а сейчас изрядно поцарапанными и запыленными.

Дима вдруг вспомнил, как только что стояла возле кровати Тамара, как белело её тело в легких сумерках задернутых штор, каким немыслимо роскошным украшением выглядела молодая женщина в нищенской обстановке комнаты, и застонал вслух от несочетаемости, немыслимости присутствия этой женщины в его убогой, запутанной, запыленной жизни.

Томка, это цветок в пыли, роза в бутылке из-под пива, а пыль и бутылка это я, думал он с отчаянием, навеянным её уходом в темноту зимнего пасмурного вечера, и когда она поймет это несоответствие, то возненавидит меня, причём гораздо горячее возненавидит, чем сейчас любит.

И какого чёрта я, нищий псих со справкой, на это поддался?

Он вспомнил их первый вечер и вздохнул. Как и всегда в отношениях с женщинами он в тот вечер просто поплыл по течению. Такому ласковому, убаюкивающему течению розовой реки, по которой он плыл уже третий год.

14

– Димон, - услышал Дмитрий, или ему это только чудится?
– Димон, это ведь ты, подожди.

Дима повернулся - высокий и худой мужчина с темной, всё ещё густой, хоть и полуседой шевелюрой махнул ему головой и решительно шагнул навстречу, раскинув в стороны обе руки для объятий.

Этот оклик, и раскинутые руки, всё говорило о том, что знакомство их дальнее, древнее, корнями уходящее в детство, только в школе Панина звали Димоном.

– Не узнаешь?

Что-то шевельнулось в душе Дмитрия, казалось ещё чуть-чуть, вот сейчас, спадет пелена с глаз

– Димка, ну ты чего? Это же я, Толя Воронов, Ушастик.

И вот сквозь черты сорокалетнего мужчины медленно, как при проявлении фотопленки появилось лицо восемнадцатилетнего юноши, голубые глаза и всё те оттопыренные уши, за которые и получил прозвище.

Дима оторопело стоял, не в силах понять, откуда взялся Толька, как оказался здесь после столь долгого небытия.

Двадцать лет прошло с той поры, как Толя женился на Лиде и они прекратили свою пусть редкую, но переписку.

Толя, тем не менее, не обращая внимания на безучастность Панина, обнял его и расцеловал в обе щеки.

– Ты совершенно не изменился, всё такой же тормоз, - сказал Анатолий.

Дима, наконец, улыбнулся:

– Только вот шевелюра у меня поредела в отличие от твоей.

Толя махнул рукой.

– У кого что, - сказал он, - у кого седина, у кого залысина

Сейчас Диме наследовало задать Толе обычные в такой ситуации вопросы: как ты, где обитаешь, где работаешь и т.д., но Дима всем этим пренебрег. Он спросил сразу, в лоб, и чувство у него было такое же, как когда-то в детстве, когда он, сжав зубы, один пошел на троих, и если бы не Толька, ему бы тогда сильно досталось.

Он спросил:

– Как Лида?

Этим вопросом он сразу давал понять Анатолию, что знает о том, что Лида его жена, хотя ни сама Лида, ни Толя никогда ему об этом не говорили и не писали, как будто он умер для них после того, как они поженились, в конце концов, его свадьба с Виолеттой по времени была позже, и он оказывался честным перед Лидией.

Он задал вопрос, ждал ответа и наблюдал, как меняется лицо Ушастика.

Только что тот улыбался, растягивал рот до ушей, прямо светился от радости встречи, от нахлынувших на него воспоминаний школьных лет, когда так много их связывало, его и ещё Лиду, и весь класс, и вот уже улыбка погасла быстро и внезапно, лицо стало грустным, трагически грустным. Подбородок слегка дрожал, когда он ответил Дмитрию:

– Лида умерла год назад.

Дима отшатнулся так, как будто Толя резко ударил его в грудь, и, пытаясь сохранить равновесие и не упасть, зацепился за Толино плечо. Голова у него закружилась, он наклонял её вниз, чтобы прилив крови снял головокружение.

Толя обнял его за плечи:

– Прости, друг, что я так, с разгона, неподготовленного.

– Я сейчас, - сказал Дима, - сейчас, я ещё и не завтракал с утра, а когда не поем, со мной это бывает

Он пытался успокоить Толю, объяснить, что ничего экстраординарного не происходит, но понимал, что обмануть Ушастого и скрыть свой шок не удастся.

– Тут площадка есть. Скамейки и фонтан перед зданием клуба, пойдем, сядем, - сказал он.

Они перешли дорогу, Дима, всё ещё опираясь на плечо Анатолия, и сели на лавочку в тени. Кругом гуляли женщины с колясками, и дети с велосипедами, роликами, было шумно, но они здесь никого не интересовали, никому не мешались.

– Как это случилось?
– спросил Дима

– Скоротечный рак легких. Сгорела за три месяца. Слава богу, не сильно мучилась.

Помолчали.

– Надо бы помянуть, - сказал Толя.

– Возьмем в магазине и пойдем ко мне, - Дима встал со скамейки.

– Только если закус, а водка у меня с собой, - и Толя кивнул на портфель, который он поставил у ног.

По дороге к Диме зашли в супермаркет, купили колбасы, грудинки, маринованных помидорчиков, халвы на десерт, оба любили халву, и поднялись на верхний этаж Диминой пятиэтажки.

– Соседки нет, она редко бывает, старенькая стала, тяжко ей на пятый подниматься.

– Один живешь?

– Да, я давно в разводе.

– Сын у тебя, я помню, тетя Тоня говорила, - и Дима подумал, что вот они общались с матерью, пока она не переехала сюда, а он ничего об этом не знал. Ничего о жизни одноклассников, кроме скудных сведений, которые мать ему иногда сообщала.

Нарезали колбасу, хлеб, открыли банку маринованных помидор, Дима на всякий случай поставил варить картошку, достал и разогрел два небольших пирога.

– Покупные?
– спросил Толя, кивнув на пироги.

– Да, нет домашние.

– Сам, что ли печешь?

– Да нет, заботится обо мне одна хорошая женщина.

– Соседка?

– Нет, ещё и кроме соседки, подружка.

– Давно ты с ней?

– Года три.

– А что не женитесь?

– У нее сын, подросток, муж умер, она не хочет травмировать сына, привести ему другого отца, а так, дружок на стороне устраивает обе заинтересованные стороны.

Выпили, помянули Лиду, сидели, думали, каждый о своем. Дима молчал, не знал, что сказать, слова утешения не лезли из него, не выдавливались, не потому, что он не был огорчен и отнесся равнодушно к смерти одноклассницы, подружки и последние двадцать лет жены школьного друга, а просто не умел говорить эти казенные слова утешения, тем более, что сам был настолько потрясен, что нуждался в утешении.