Выжить в Антарктиде

Схватка оказалась слишком короткой, адреналин по-прежнему заставлял кипеть кровь, и ярость требовала выхода. Володю трясло, но он не хотел сорваться, поэтому изо всех сил не думал о том, что Дима погиб, не смотрел больше на потрясенную Анну, не вслушивался в бормотание Белоконева – и только с силой сжимал кулаки. Все жуткое, безнадежное – потом, когда он вновь станет нормальным… если станет. Он не хотел превращаться в зверя на глазах у всех – слишком хорошо знал особенности своей психики и как это выглядит со стороны. Он отвечал за этих людей, они зависели от него, однако если он сорвется, то выпадет из жизни надолго, и его самого придется связывать и запирать. Проще сдержаться.

Грач помнил наставления военного психолога, что если будет дышать глубоко и размеренно, то успокоится и вновь получит возможность мыслить четко. Но тут Аня за его спиной вдруг взвыла раненой волчицей, сводя на нет его старания (кажется, до нее только сейчас дошло, насколько все непоправимо), и чтобы не сойти с ума, не скатиться в кровавую бездну, Володя зарычал, выволок француза за шкирку на улицу и со всей дури швырнул в грязь. Ему тоже хотелось орать и выть. Ему требовалось отвести душу, и он бы сделал это с огромным удовольствием, но последним усилием угасающего разума заставил себя ограничиться одним ударом. Или двумя. Нет – тремя, и все, точка!

Доберкур застонал. Этот стон полоснул по натянутым нервам, растягивая губы в чудовищно-счастливом оскале. Так хотелось повторить эту жалкую песнь побежденного врага! Пересчитать ему все зубы. Своротить нос набок. Пальцами вырвать глаза и…

– Глумиться над пленным неблагородно!

Француз, несмотря на разбитый нос и боль, хорохорился, и Грач от этого зверел еще пуще. Голос Ани доносился до него даже сквозь стены и закрытую дверь, разрывая сердце и разнося в клочья разум.

Нет, француз его не сломает! Медленно выпрямившись и прикрыв глаза, Володя отвернулся и несколько раз глубоко вздохнул, отчаянно нащупывая островок спокойствия внутри себя. Бесполезно – все его существо затопила клокочущая лава, жаждущая крови, и все же он пытался.

Громов невыносимо долго ходил за ключами, но наконец-то подбежал:

– Держи, Вова!

– Дай мне, – ключи забрал выскочивший, словно черт из табакерки, Ашор. – Юр, за нами не ходи, наведи в доме порядок, а я с Володей побуду.

– Вов, что с тобой? – Юра заметил заторможенность друга и его неестественный взгляд.

– Я себя контролирую!– прорычал Грач.

– Вот и хорошо, – рука Ашора, опустившаяся ему на плечо, жглась, как раскаленная кочерга, и первой реакцией Грача была попытка ее скинуть, сломать, вырвать с мясом из плечевого сустава. – Самоконтроль вещь замечательная, Володя, нам еще весь вечер придется это расхлебывать. Если ты с катушек слетишь, мы с Юрой не справимся.

Грач со смесью раздражения, обиды и облегчения принял помощь иллюзиониста. В присутствии Визарда было легче сохранять человеческое лицо, и когда тот сказал, что Доберкура они просто запрут и все, подчинился.

Возвращаться в барак, впрочем, сил не осталось. Отойдя от лабораторного корпуса на несколько шагов, Грач рухнул на ржавую бочку, валявшуюся на боку среди строительного мусора, и сжал руками голову. Ашор, не долго думая, опустился поодаль.

Так они и сидели какое-то время. Визард молча рассматривал угасающий небосвод. Грач его не гнал, но и душу ему изливать не торопился. Если фокусник рассчитывал на сеанс психоанализа, то ему обломилось.

Впрочем, Ашор мог и догадаться, что Володя не в состоянии нормально поддерживать разговор. Слова для него внезапно обесцветились и потеряли смысл. И только когда Юра, Паша и Гена пронесли мимо них к метеостанции завернутое в покрывало тело, Грач вспомнил, зачем нужны некоторые из них. Он громко и витиевато покрыл все, что видел матом, прошелся по родственникам Доберкура, себе, древним изобретателям «бублика», мировому правительству и поганому будущему и, наконец, вычерпав свой богатый запас нецензурщины до капли, слегка пришел в себя.

– Вот и ладно, – сказал Ашор и вытащил из нагрудного кармана сложенную вчетверо карту, – теперь самое время заняться насущным делом. Смотри, что у нас с Сережей получилось узнать. Другим пока не скажу, только тебе.

Грач потер обеими ладонями лицо и нехотя взглянул на карандашный рисунок.

– Это что, так выглядит граница пузыря? – спросил он недоверчиво.

– Да, сегодня это именно так. Завтра будет по-другому. Поле меняется.

– Это альбигойский крест? Или мне мерещится?

– Не мерещится, – Ашор заглянул Володе в лицо. – Если тебе вновь требуется выговориться, я подожду.

– Да нет, с меня хватит, – Грач взял карту в руки. – Центр креста находится в горах. Там, где пещера. Случайность?

– Думаю, нет, но в целом все очень скверно. «Черное солнце» в ненормальном режиме работает почти семьдесят лет, и это не прошло для него бесследно. Если раньше я считал, что его просто следует оставить в покое, замуровать и забыть, то сейчас убеждён: артефакт надо уничтожить.

– Совсем? – глупо переспросил Грач.

– Совсем. Навсегда.

– Перепрограммировать не получится?

– У «солнца» есть, конечно, запас прочности, но он подходит к концу. Устройство древних вот-вот сотрет с лица земли весь этот материк. Да и мы сами уже не выдерживаем напряжения, становимся рассеянными, совершаем глупые поступки, болеем, теряем разум. Нам нужно исхитриться и выключить все программы, кроме одной – самоуничтожения. В этом случае пострадает только этот горный массив, максимум – оазис целиком.

– Взорвать устройство реально?

– Да. Вещий Лис сообщил мне порядок действий на самый крайний случай. Только нужен Ключ.

– А мы сможем выйти до того, как…ну, все это рванет?

– Постараемся. Кто-то должен будет остаться в пещере, чтобы довести дело до конца, но остальные успеют уйти на достаточное расстояние.

Грач оглянулся через плечо на подсвеченные солнцем горы. Они были так красивы, так недвижны – они стояли тут целую вечность…

– Я тебя понял, – медленно сказал он.

*

Анна Егорова

Когда Доберкур выстрелил ей прямо под ноги, она испугалась не на шутку. Не за себя – за Диму, которому никто не мог уже помочь. Героям и защитникам слабых противопоказано умирать на дощатом полу, когда последнее, что они видят – это ободранные ножки панцирной двухэтажной кровати. Аня бы наплевала на угрозы и упала рядом с ним, стараясь остановить кровь, но понимала уже, что – все, поздно. Это был еще один мертвец в ее жизни. Дима не был ей ни другом, ни даже приятелем, она прекрасно бы прожила, не ведая о его существовании, однако смерть эта – нелепая и героическая одновременно – неожиданно связала их воедино.