Выжить в Антарктиде

Жак был в сознании, и Ашор говорил с ним по-французски, расспрашивая и успокаивая одновременно. Оказалось, Дюмон словил пулю, которую выпустил Доберкур, но не сразу это понял.

– Почему вы ушли и не попросили помощи, дурень вы эдакий? – в сердцах спросила Патрисия. – Зачем надо было куда-то идти?

– Я просил, меня не услышали, – слабым голосом оправдывался Жак. – Я лишний человек, никому до меня нет дела. Никто меня не понимает, и я никому не нужен… пусть я умру!

Кириллу стало неудобно и стыдно, он заерзал на жестком стуле. После схватки с Доберкуром, конечно, царил тот еще переполох, но к Жаку и правда относились с пренебрежением. И он тоже к нему так относился. Дюмон ничем не выдавался, никак себя не проявил, а порой вел себя препогано. И все же он был человеком.

– Должен вас огорчить, дорогой Жак, что сегодня вы не умрете, ваше ранение не смертельно, – с усмешкой сказал Ашор. – Однако придется потерпеть, пока я буду доставать пулю.

На операционном столе Жак держался мужественно: не кричал и даже почти не стонал, когда Ашор извлекал засевшую в мягких тканях пулю.

– Не знаю, уместно ли говорить о везении в вашем случае, но вы легко отделались, – сказал Ашор по завершению. – Если рана не загноится сразу, в наших условиях затянется на второй день.

Когда Дюмона перевели со стола на кровать, он снова перестал быть «гвоздем сезона». Кириллу показалось, что о французе все снова предпочли забыть, потому что проку от такого члена группы как не было, так и не появилось. Без переводчика, который хоть немного держал в курсе происходящего, Жаку отныне приходилось совсем тоскливо.

Кир подошел к тихо лежащему на угловой кровати Дюмону, сел в ногах и погладил его сжатый кулак. Жак повернул голову:

– Мальчик… чего тебе?

– Меня зовут Кирилл, – сказал Мухин с таким скверным произношением, что застеснялся. – Я желаю вам скорейшего выздоровления.

– Спасибо, – Жак смотрел на него недоверчиво, а потом слабо улыбнулся. – Я помню твоего отца, мы с ним однажды мило потрепались за кружкой пива в баре на корабле. Он неплохо разбирается во внутренней французской политике. А еще у тебя очень красивая мама. Ей следовало сниматься в кино. Наверно, у нее много поклонников, от которых господин адвокат постоянно держит в доме оборону. И все же ему повезло. Когда мужчину любит такая красавица, жизнь приобретает совершенно иной смысл…

Кир промолчал. Напоминание о родителях разбередило душу.

– Впрочем, чего я, ты все равно меня не понимаешь…

– Я понимаю, – возразил он. – Я только говорю плохо.

– Надо же, сегодня день чудес, – сухо рассмеялся Дюмон и поморщился, прикладывая ладонь к раненому боку. – Оказывается, вокруг все дружно заговорили по-французски. Где же вы были раньше? Брезговали моим обществом? Презирали?

– Не всем дано легко заводить друзей, - медленно подбирая слова, произнес Кирилл. – Вам надо учиться делать усилие, быть добрее и общительнее.

– Наверно, ты прав, Кирилл. Я никчемная свинья. Неудачник и дурак.

– Но вы живой. У вас есть время исправиться. Нельзя исправить только смерть.

Жак легонько сжал его руку.

– Я сочувствую твоей утрате. Ты, кажется, дружил с Сержем?

– Да.

– Он был актер. Наверное, хороший актер. У него было очень подвижное лицо. Я не понял, что с ним случилось. Он не вернулся из поездки?

– Он погиб. Он вошел в стену. В стену, которая…

– Я догадался, о чем ты. А почему Ги стал стрелять?

– Это из-за Ги погиб Сережа. Ги украл Ключ у Патрисии и отдал его Сереже.

– Зачем он сделал эту глупость? Он сошел с ума?

– Я не знаю.

– «Черное солнце» всех сводит с ума, - сказал Жак с непоколебимой уверенностью, - одна мысль о нем свела с ума Гитлера и всю немецкую нацию. Если бы я знал, к чему мы придем, я бы сжег проклятый портфель Анатоля! Мы попали в западню, потому что лишились разума. А моя собственная жадность все усугубила, положила начало моим бедам. Анатоль погиб из-за бумаг, профессор его тоже погиб из-за бумаг, но я не хотел смотреть правде в лицо. Теперь мы все умрем! Эти артефакты прокляты! Нельзя идти в Хранилище – мы поубиваем в нем друг друга, как те несчастные советские инженеры. Вот увидишь: пол в Хранилище устлан их костями.

– Не надо так говорить!

– Прости, мальчик, но это правда. Я бесполезный больной человек, которого никто не слушает, этого уже не исправить. Но ты должен убедить их оставить в покое артефакты древней цивилизации. Люди, которые их изготовили, были очень злыми и коварными. Наверное, они поклонялись дьяволу. Заманивали к себе в логово чудесами, которые потом оборачивались страхом, смертью и безумием. Кирилл, ты должен крепиться и не поддаваться соблазнам! Ты хороший мальчик, ты не должен умирать таким молодым.

– Я верю, что мы спасемся, – сказал Кирилл. – Давайте поговорим о другом.

– Конечно, я, кажется, тебя испугал. Расскажи мне что-нибудь о себе.

– Я плохо говорю. Я делаю ошибки.

– Ты отлично говоришь, - не согласился Жак, - мне нравится, как звучит мой язык в твоих устах. Пат со мной давно перестала разговаривать, да и Ги чурался. Я соскучился.

– Мне не хватит слов. Если хотите, я прочитаю вам басню Лафонтена. Я немного помню начало, хотя учил очень давно…

– Лафонтен? Хороший выбор. Я бы послушал.

– Только не смейтесь, если я что-то забуду или перепутаю, ладно?

– Я не буду смеяться.

– Тогда слушайте:

«Голодная кума Лиса залезла в сад;

В нем винограду кисти рделись.

У кумушки глаза и зубы разгорелись,

А кисти сочные как яхонты горят;

Лишь то беда – висят они высоко:

Отколь и как она к ним ни зайдет,

Хоть видит око, да зуб неймет…»[1]

Жак не солгал, он и правда не смеялся. Читая наизусть басню, то и дело запинаясь и перевирая слова, Кирилл видел, как по небритым впалым щекам француза текли слезы.

**

[1] Жан де Лафонтен «Лисица и виноград» в переводе И.А. Крылова

47. Тайна пещеры. Уральские горы

Ашор Визард

Была некая ирония в том, что все изменения, некогда так сильно перепахавшие его жизнь, начались из-за женщины, которая Алику совершенно не нравилась.