Выживший. Чистилище

Хочется верить, что судьба нас снова когда-нибудь сведет, но это не просьба меня дожидаться, тем более что в ИТЛ может случиться всякое, не все оттуда возвращаются живыми и здоровыми. Ты - хозяйка своей судьбы, вольна строить ее по своему желанию. Да и не было между нами ничего такого, что бы обязывало нас к долгим и тесным отношениям. Однако ж хочется верить, что я тебе небезразличен. Надеюсь, из ИТЛ мне удастся тебе написать, хоть так мы станет поддерживать нашу связь. Твой К. К.'

– Ну что, намалевал?
– поинтересовался Лева, когда я свернул листок вчетверо.

– Ага. Адрес написать?

– Лучше не надо, так шепни. Сегодня и отправим твою маляву.

Свое обещание Одессит сдержал, на прогулке передал послание вместе с пачкой папирос нескладному конвоиру с вороватыми глазами, который пообещал все исполнить в лучшем виде.

И вновь потянулись однообразные дни в ожидании этапа. Оправка, поверка, пайка, обход фельдшера, оправка, обед, прогулка по внутреннему дворику, ужин, вечерняя поверка... Изредка эта рутина нарушалась получением передачи, посещением тюремного библиотекаря, записывавшим пожелания сидельцев, и мытьем в бане. От нечего делать я заказал 'Трех мушкетеров'. Толстенная книга оказалась изрядно потрепана, но все листы на месте, и я с охоткой принялся за чтение. Погружение в жизнь Франции XVI века с ее интригами при королевском дворе хоть немного скрашивало мои серые тюремные будни.

Кстати, теперь они протекали на порядок спокойнее, чем в Бутырке. Там, правда, меня на допросы таскали, а тут уже суд вынес решение, нет нужды истязать несчастного подозреваемого, а теперь уже осужденного. Но и отношение ко мне в камере со стороны тех же блатных было если и не доброжелательным, то нейтральным как минимум, раз уж мне предстояло чалиться по уголовной статье.

Настоящим праздником для меня стала еще одна посылка от Вари, в которой я безуспешно пытался отыскать хоть какую-то записку с ответными излияниями чувств. Но Одессит меня просветил, что письма осужденным до отправки на этап не положены, так что мне оставалось лишь доверять словам Левы, что мое послание было доставлено по устно переданному конвоиру адресу.

Про себя прикидывал, что если отсчет срока пошел с момента вступления приговора в силу, то на свободу я выйду в конце 1943 года. Это ж разгар войны! Получается, так и не выйдет у меня предупредить товарища Сталина о нападении немцев, буду в это время куковать за колючей проволокой. Выражаясь языком кинематографа, 'Я тут, а у меня там шведы Кемь взяли!'

А еще через день я наконец-то узнал свою дальнейшую судьбу. По СИЗО от камеры к камере пронесся слух, что собирается команда для отправки в Ухпечлаг в Коми АССР. Блин, как в тему про эту Кемь подумал. Когда мне велели сдать матрас-ложку-кружку, я успел отдать Леве еще две пачки папирос из оставшихся шести, и попросить, чтобы он по своим каналам передал Варе, что меня отправляю в Ухтпечлаг. Тот обещал выполнить мою просьбу. А затем, после сдачи казенных вещей, включая 'Трех мушкетеров', меня с узелком вывели во двор и загнали в автозак. Я уже примерно представлял, что меня ожидает. Морозы градусов эдак до минус 40, непролазная тайга, летом гнус с палец толщиной, не исключена цинга ввиду отсутствия полноценного питания... И, скорее всего, работа на свежем воздухе с раннего утра до позднего вечера. Но всяко лучше, чем быть закопанным на полметра в землю с дыркой в голове. Хотя не исключено, что даже я, с моей неплохой физической формой, доживу до окончания срока. Ладно, что себя хоронить раньше времени, поживем - увидим.

Всего из автозака на уже знакомый мне перрон выгрузилось 15 зеков, включая меня, только на этот раз мы кучковались на корточках с руками за головой в самом конце перрона, ожидая наш прицепной з/к вагон в хвосте следующего на Москву поезда. Кручу головой по сторонам в надежде увидеть Варю. Тщетно. Она сейчас наверняка на работе, да и откуда ей знать, когда пойдет этап, разве что родственник работает при вокзале и сразу ей телефонирует. Но это вряд ли, тем более мы надолго не засиживаемся.

'Граждане бандиты, троцкисты и изменники Родины! Шаг вправо, шаг влево - рассматривается как побег. Конвой стреляет без предупреждения!' - слышу громкий инструктаж начальника конвоя. Сам конвой разномастный: тут тебе и славянские лица, и чернявые, и скуластые, с раскосыми глазами. Еще и злые псины впридачу, смотрят на тебя волком, рвутся с поводка, захлебываясь лаем и пуская пену.

Что ж, как я и планировал месяцем ранее, еду в Москву, но теперь уже проездом и в качестве осужденного к шести годам исправительных лагерей. Хорошо хоть не столыпинская теплушка, чего побаивались даже наши бывалые арестанты. Не знаю, как по мне - хрен редьки не особо слаще. Вагон представляет собой несколько отсеков, отделенных от коридора решеткой. Окна в 'купе' добросовестно заколочены, оно освещается забранной в металлическую сетку электрической лампочкой. Окна есть в коридоре, правда, на них стоят решетки, а стекла настолько грязные, словно их не мыли со времен того же Столыпина. Вместо полок - деревянные трехъярусные нары, средний ряд откидывается. Нас всех загоняют в один отсек, хотя он рассчитан на семерых. Странно, нас же всего 15, четыре соседних отсека совершенно свободны, смысл создавать такую тесноту?

– Это чтобы на дровах сэкономить, - ухмыляется один из арестантов, сверкая в сумраке железным зубом.
– Чем больше народу - тем теплее.

Да уж, не поспоришь. Еще и тяжелый дух, не добавляющий оптимизма, хуже, чем в камере. Кое-как размещаемся, причем наш чушок Витя беспрекословно занимает место под нижней шконкой. Для конвоя выделено отдельное купе, там-то они, надо думать, размещаются куда более комфортно.

– Еще этапы подселят по пути, ехать-то не один день, - с видом знатока говорит Федька Клык.

– Главное, чтобы к нам кого не подселили, и так уж на головах друг у друга, - сквозь бьющий его надсадный кашель добавляет Петрович.

Это уже пожилой, худющий мужчина в круглых очочках с треснутой линзой, с седыми, обвисшими усами. Работал мастером на заводе. Какая-то иуда раскопала, что у него в Гражданскую тесть за белых воевал в офицерском звании, и доложила куда следует, вернее, не следует. Вот и влепили 15 лет без права переписки. У Петровича, похоже, самая настоящая чахотка, то бишь туберкулез, разве что кровью еще не харкает. Ему бы в больничку, а еще лучше в Крыму у моря пожить, может, подольше протянул бы, а его, бедолагу, на север отправляют. Да он там через месяц коньки отбросит!

Наконец трогаемся, и начинаем договариваться, в какой очередности будем спать. Впрочем, перед сном еще ужин из селедки, куска хлеба и воды с каким-то неприятным запахом на брата. Не обосраться бы... Потом начинаются крики конвойным, чтобы отвели отлить до параши, но те со смешком предлагают ссать в 'прохари', то есть сапоги. Снимаем с Витька один сапог и все мочимся туда, после чего литра полтора пахучей жидкости со смехом выливаем через решетку в коридор под ноги изошедшему вполне русским матом конвойному-киргизу.

На рассвете останавливаемся в Харькове, где забираем еще партию зеков. В итоге заполняются еще два отсека. Становится шумнее и, однако не теплее. Хоть конвой и запрещает проговориться между отсеками, все равно умудряемся обмениваться информацией. Выясняем, что среди харьковчан тоже есть как уголовники, так и политические, причем первые держат масть весьма конкретно, не то что у нас - более-менее демократические порядки.

В Москве к нам подсаживают последнюю партию осужденных, теперь вагон забит полностью, так и едем до конечного пункта, успев более-менее перезнакомиться. Оказалось, что среди столичных в наш вагон подселили какого-то известного авторитета по кличке Копченый. Не успели и пятидесяти верст отъехать от столицы, как сговорившиеся московские и харьковские блатные принялись мутить народ, требуя от конвоя нормального обогрева вагона. Наши присоединяются к несанкционированному митингу. В итоге все это заканчивается призывом: 'Братва, раскачиваем вагон! На раз-два взяли!' От делать нечего тоже присоединяюсь к попытке массового суицида. И впрямь страшно, когда вагон начинает явственно раскачиваться. Вертухаи носятся по коридору, не зная, что предпринять, угрожая расстрелять всех к чертовой матери. Наконец начальник конвоя орет:

– Хорошо, мать вашу! Будет вам тепло!

Мы прекращаем акцию протеста, а начальник, видно, решает отомстить, потому что через час вагон превращается в настоящую парилку. Блатные снова грозят дебошем, в итоге еще спустя какое-то время температура в вагоне становится вполне приемлемой, и в дальнейшем проблем с отоплением не было.

А вот с Петровичем были проблемы. Вечером того же дня у него поднялась температура. Врача при вагоне не имелось, и начальник конвоя разорился на две таблетки аспирина, заявив, что добро переводит на всяких уголовников. Думаю, и эти таблетки зажилил бы, но после нашей акции с раскачиванием вагона главный цербер стал чуть более покладистым. После сразу двух выпитых таблеток Петровичу стало чуть получше, и он вроде бы забылся беспокойным сном.