Выживший. Чистилище

– 136 (б) и 162 (г), по совокупности 10 лет без права переписки.

– Вор и убийца, одним словом. Ваше дело я читал, гражданин Козьев, это вы правильно заметили, просто хотел, чтобы и товарищи о вас побольше узнали. А то может, кто по недоразумению считает, что вы попали сюда по ошибке, хотя у вас на лице написан род ваших занятий. На первый раз трое суток карцера. Еще есть желающие посидеть в небольшом, прохладном помещении?

Такое желание выразили еще двое блатных - Федька Клык с одесского этапа и Гриша Крест с московского, отправившиеся следом за Копченым в карцер на те же самые трое суток. У остальных желания пожить 'в небольшом, прохладном помещении' не возникло. Я тоже не собирался строить из себя блатаря. Тут все прекрасно знают, что по уголовной статье я чалюсь впервые, а в жизни простой докер, значит, вхожу в так называемую касту мужиков. Особо выделяться и качать права я не собирался, уже догадывался, что может сделать зона с человеком, тем более в эти годы, когда и конвойный может тебя пристрелить за любой косяк, и блатные чиркануть среди ночи бритвой по горлу. Единственное, чего я не мог позволить в отношении себя - это унижения. За свою честь я готов грызть глотки, пусть даже на кону будет стоять моя жизнь.

В этот момент тягостных раздумий Северцев, проходивший вдоль строя, на пару секунд задержался возле меня.

– Ваше дело я что-то не помню, или фотокарточка в деле не очень качественная...Фамилия?

– Осужденный Кузнецов, статья 142-я.

– Ага, Кузнецов, теперь вспомнил, вот только не успел ваше дело пролистать. Человека покалечили?

– Ну если сломанную челюсть можно считать тяжким увечьем... Не считая еще трех разбитых морд.

– Вы что же, нескольких человек в одиночку избили?

– Выходит, так.

– И за что?

– Сидели с девушкой в кафе, а компания за соседним столиком начала ее оскорблять. Попросил их вести себя скромнее, они не поняли, предложил выйти разобраться на улицу, они предпочли устроить драку в кафе. Ну и помял их немного. А тот, кому я челюсть сломал, оказался сынком местного партийного начальника.

– Хм, - крякнул капитан, покачав головой.
– С виду не богатырь... Боксом не занимались?

Не буду же я говорить, что помимо бокса много чем занимался, о чем еще даже не имеют в это время представления. И инструктором по рукопашному бою уже не представишься, теперь легенда другая.

– Да какой бокс, гражданин начальник! Просто у нас в деревне сызмальства все пацаны драться обучены, иначе за себя не постоишь - так и будешь постоянно с разбитым носом ходить. А еще хуже, когда над тобой смеются. Так вот и пришлось с малых лет учиться кулаками махать.

– Надеюсь, это умение вам здесь не сильно пригодится, у нас такие вещи пресекаются на корню. Осужденные свои силы тратят на производстве, а не в драках... Кстати, - объявил всем капитан, - сегодня прибывает еще этап, восемнадцать человек из Ростова-на-Дону, тоже будут зачислены в наш 11-й отряд. Как раз барак полностью и заполнится. А сейчас строем в столовую. Все, кроме Козьева, Клыкова и Семенихина. Сержант, отконвоируйте заключенных в карцер, скажете, трое суток ареста. Там заодно вас, граждане осужденные, и покормят. Только меню, уж извините, будет попроще, чем у остальных.

Однако наш завтрак, состоявший из тарелки сечки и кружки мутного чая с куском черного хлеба, на который предлагалось намазать нечто, напоминающее по вкусу маргарин, думается, несильно отличался от того, чем потчуют в карцере. Если нас так кормят, то что же дают проштрафившимся? Лучше уж туда не попадать.

Заглотив нехитрую снедь, подумал, что надо было все же попытаться устроить побег, а не ехать сюда, как баран на заклание. Уж всяко на воле что-нибудь придумал бы, все ж в 37-м, в эпоху отсутствия интернета, телевидения, камер видеонаблюдения и прочих достижений технического прогресса, скрыться на просторах необъятной Родины легче, чем в мое время. Да и с документами нет такой запарки, всеобщая паспортизация еще не наступила. Нашел бы себе работенку с одним выходным, и кормился бы по-любому лучше, чем здесь. Отощаешь на таких харчах, чего доброго, у меня после работы в доке подкожного жира не так уж и много.

Конечно, при попытке побега мог и пулю словить. Меня ж вон с самого вокзала под стволами вели. Хрен его знает, может быть, и к лучшему, что хоть пока и в зоне, но живой. Пока рано заказывать отходную, еще побарахтаемся. Главное, не сильно портить отношения с лагерным руководством и уголовными. Что же касается политических, то они ведут себя смирно, и от них особой подлянки ждать не стоит.

После завтрака капитан снова выстроил нас в бараке. В руках он держал пачку наших личных дел. На этот раз нам предстояло узнать, кому где предстоит трудиться в ближайшее время.

В течение часа Северцев выкрикивал имя каждого из заключенных и объяснял его дальнейшие перспективы. Каким-то непонятным образом получилось, что политические будут впахивать на бурении новой нефтяной скважины в семи километрах от лагеря, причем туда и обратно будут двигаться пешим ходом исключительно в сопровождении конвоя. Ну а уголовникам, и мне в том числе, нашли применение в пределах лагеря. Кого-то отправили на судоверфь, кого-то на нефтеперегонный завод, кого-то на завод по производству брома, на радиевый и гелиевый заводы... А меня и еще троих командировали на механико-ремонтный завод чернорабочими, где требовались не только мастеровитые люди, но и грубая физическая сила. На предприятии, представлявшем собою кирпичное здание на площади в полтора футбольных поля, производилось, но по большей части ремонтировалось оборудование для нефтяных вышек. Одного из блатных забрал под свое начало начальник производственного цеха, а мне и еще двоим предстояло заниматься погрузкой-разгрузкой металлоконструкций и ящиков с деталями для оборудования по добыче нефти. В принципе, работа привычная, что в доке мешки-ящики таскал, что тут железки. Только вот пахать предполагалось не за деньги, а за жратву и обмундирование, да и в свободное от работы время за пределы лагеря не погуляешь. Не говоря уже о явно не черноморском климате.

На заводе большинство рабочих составляли осужденные, но присутствовали и вольнонаемные, жившие на правом берегу соседней с Чибью реки Ухты в поселке-поселении. Даже представительницы слабого пола попадались, работавшие на не особо тяжелых в плане физических энергозатрат должностях. Честно сказать, писаных красавиц среди них не наблюдалось, но зеку хоть косая, хоть кривая, лишь бы щель промеж ног имелась, как с плотоядной усмешкой прокомментировал мой соэтапник Гриша Сретенский с погонялом Казбек. Данное прозвище получил еще на воле за то, что курил исключительно эту марку папирос. И в ИТЛ он прибыл со все еще солидным запасом курева, который несколько подтаял после первоначального шмона. Представляю, как жируют вертухаи, которые с каждого зека имеют свой кусок. Ничего, отольются кошке... Они ж друг друга к стенке пачками ставили в эти годы, если историки не врали. Сегодня ты царь горы, а завтра на твоем месте другой, и тебе уже, глядишь, лоб зеленкой мажут. Так что, как говорил то ли Сунь Цзы, то ли Конфуций: 'Если долго сидеть на берегу реки, то можно увидеть, как по ней проплывет труп твоего врага'.

Радовало, что над душой не стояли конвойные, и даже на обед в столовую мы отправились сами по себе. Черт, уже и на вкус внимания не обращаешь, в голове сидит раскаленным гвоздем мысль, что от такого 'изобилия' скоро могут начаться голодные обмороки.

На обратном пути к заводу остановился у стенда, почитать местную прессу. Она была представлена газетами 'Вышка' и 'На вахте'. Не выдержал, поржал над заметкой, как заключенные из числа евреев справляли субботу в недостроенном бараке лагеря, изготовив вино из спрятанного в посылки изюма, и не вышли на работу. Соответственно, 'виновникам торжества' влупили по 10 суток карцера. В этой канве напоминали, что в молодой Советской республике и Ухтпечлаге в частности идет непримиримая борьба с религиозным мракобесием.

А я как раз сегодня, во время одной из передышек, успел познакомиться с работавшим в столярном цеху при заводе бывшим священником, отцом Илларионом. В столярке нам было разрешено греться, когда не было работы на улице. Илларион мастерил деревянные ящики, выстилавшиеся опилками, куда укладывали особо ценные конструкции, чтобы не повредить их во время транспортировки.

Отцу Иллариону - в миру Василию Яковлевичу Злотникову - было 58 лет. Когда-то он был послушником Онежского Крестного монастыря в Архангельской губернии. В 1922 году монастырь упразднили, и Илларион стал странствующим монахом. Бродил по селам и деревням архангельщины, за краюху хлеба и стакан воды крестил детей, отпевал покойников, проводил службы в разоренных храмах или вообще по домам, пока на него не обратила внимание губернская комиссия по борьбе с религиозными пережитками. Сначала отмотал пять лет, выйдя на свободу, вернулся к старому занятию, вновь был осужден, теперь уже на восемь лет как рецидивист, как ни смешно это звучит. А по мне, скорее грустно.

Этот приземистый, ростом мне по плечо пожилой человек говорил размеренно, не повышая голоса, и посидев рядом с ним первый раз минут десять, я словно впал в гипнотическое состояние. Его лицо после трех лет из восьми отпущенных в неволе еще сумело сохранить некую благообразность, которую только подчеркивала седенькая бородка. Но более всего поражал его взгляд. Он словно смотрел в самую душу, я чувствовал себя перед ним абсолютно голым, но не испытывал при этом стыда, как не испытывает стыда младенец пред матерью или отцом. В этом взгляде были и снисходительность, и отеческая любовь, и грусть от творящегося вокруг, и знание чего-то мне недоступного.