We began it all

– Окей, – соглашается Норман пустотело, просто по инерции, потому что ни единой чёткой мысли более нет в его голове.

Окей. Чей ещё? Не говори брату. О нет. Норман больше ничего, ничего не знает.

хХхХх

Норман настаивает на том, чтобы сопровождать мать в клинику на проверку, потому что это важно, и он ДОЛЖЕН быть рядом с ней. Норма видит неоспоримую решимость в его глазах, оттого даже не пытается отказаться; они выбирают вместе удобную дату, чтобы она не совпала с его занятиями и подходила врачу. Четверг, вторая половина дня. Подходит.

хХхХх

Начистоту, Норман больше храбрится, чем действительно испытывает то спокойствие и уверенность, что демонстрирует нервничающей матери, которая не выпускает его руки, пока они ждут в коридоре приёма. Пациентка, записанная до них, отчего-то задерживается, и Норману хочется войти и вытащить её из кабинета за волосы, потому что чем длиннее затягивается ожидание, тем более взвинченной становится Норма, а это никому непростительно – доводить её до такого состояния.

Когда Норма всё-таки получает разрешение пройти в кабинет, Норман автоматически поднимается с продавленного сидения диванчика в коридоре, чтобы последовать за ней, но женщина, уловив его движение, мягко упирается ладонями в его грудь, и Норман понимает её просьбу. Он остаётся снаружи. Его морозит.

Ему кажется, проходит целая вечность, прежде чем его мать выходит из кабинета гинеколога, ещё бледнее, но гораздо собраннее, чем прежде. Норман моментально взлетает с дивана снова, чтобы оказаться рядом с ней, на случай, если ей нужно будет опереться на кого-то или в этом роде; но Норма сохраняет между ними крошечную дистанцию, отступив на полшага, и, чуть улыбнувшись в знак поддержки ему, замечает отстранённо:

– Я договорилась, чтобы во время следующего планового УЗИ, месяца через полтора, тебе разрешили присутствовать, ведь мы же семья. А пока… вот, – Норман позволяет матери завладеть его рукой, и она робко вкладывает в его ладонь листок плотной бумаги размером с почтовую открытку. – Попросила для тебя. Ам-м, что думаешь, милый?

Снимок эмбриона, понимает он, глядя словно со стороны, как с ним временами случается. В его руках – чёрно-белое изображение существа, что заняло место внутри его матери. Его матери. Что. Серьёзно, как. Что, что происходит. О боже.

– Судя по моим расчётам, я должна быть как минимум на пятом месяце, но доктор сказал, что плоду не может быть больше семнадцати недель, максимум – восемнадцать; впрочем, не знаю, можно ли ему доверять? – продолжает Норма, и Норман цепляется за её голос, как за спасательный круг, не позволяющий ему опуститься на глубину и пропасть. – Он продолжал твердить про размеры эмбриона, про стадию развития организма, и что ‘специалисту виднее’, но разве мне не лучше знать? Я же мать. Мне положено знать лучше, правильно? Доктор может ошибаться. В любом случае, я буду ручаться, что на пятом месяце. Тебе тоже следует придерживаться моего мнения. Договорились?

– Разумеется, мама, – кивает Норман послушно, продолжая вглядываться в размазанные очертания чего-то лишнего, чужеродного и опасного на снимке ультразвука. Всё неправильно, так, так, так неправильно. Мама продолжает говорить что-то об отсутствии у плода отклонений на данном этапе, о благоприятности показателей развития, делится воспоминаниями о том, как протекала предыдущая её беременность, и как в это время в прошлый раз она уже могла ощущать мягкие, сглаженные прикосновения изнутри, которые осуществлял крошечный Норман, ещё не толчки, но всё равно – доказательства, что жив и здравствует…

Нынешний Норман не ощущает себя ни живым, ни здравствующим. Ему трудно. И боязно: вдруг теперь это состояние никогда не пройдёт? Норман сжимает снимок в кулаке и следует за мамой к выходу из клиники, без единой мысли в голове.

хХхХх

Он приходит в норму – более-менее схожее с нормой состояние, по крайней мере – к вечеру и обнаруживает себя сидящим в кухне. На соседнем стуле оказывается оживлённо болтающий о чём-то Алекс Уэст; мать, тоже, очевидно, заметно оправившаяся после первого шока от новости, снуёт неподалёку, колдуя над ужином.

– Слышал, что сюда приходили копы, – припоминает Алекс всё тем же беззаботным тоном, каким прежде разглагольствовал о чём-то незначительном. Норма на секунду сбивается с шага, но тут же берёт себя в руки и не вмешивается в их разговор. Норман безразлично пожимает плечами. – Чего они хотели? Тебя подозревают, или?..

– Ничего подобного, – отзывается Норман размеренно и улыбается правдоподобно грустной, перевёрнутой вверх ногами улыбкой. – Задали несколько вопросов, вроде: когда я в последний раз виделся с Эммой или Брэдли, в каком настроении они находились. Потому что полиция всё ещё не обновила свои источники слухов и считала, что я по-прежнему дружу с Эммой и… вижусь? с Брэдли.

– Про Ричарда не спрашивали? – любопытствует Алекс, никак не унимаясь. Норман глядит на него несколько мгновений, затем отрицает смутно:

– Не то чтобы.

Мама вклинивается между ними, расставляя тарелки, и Норман испытывает особенно сильную волну благодарности к её своевременности, к самому её присутствию.

Норма безукоризненно улыбчиво интересуется у Алекса о степени его готовности к грядущим тестам и есть ли уже пара к Зимнему балу, тот с готовностью отвечает, и беседа мальчиков естественным образом концентрируется на школьных темах, несмотря на то, что сама Норма оставляет их одних за столом уже через три минуты. О расследовании Алекс больше не заговаривает.

хХхХх

Следующие несколько дней Норман проводит, всё ещё с трудом, и с муторной туманностью внутри тесной черепной коробки, привыкая к самой идее маминой беременности. Это процесс почти мучительный, и видит бог, Норман не имеет представления, как в своё время Дилан нашёл в себе выдержку справиться с подобным, будучи вообще маленьким ребёнком? Норман – взрослый и сильный, а всё равно он чувствует временами, будто вот-вот свихнётся. Ему не то больно, не то противно, не то страшно до полусмерти. Двадцать четыре часа в сутки.

Что же, теперь – теперь он почти готов посочувствовать Дилану, в какой-то мере.

Наблюдать за Диланом, кстати, в эти дни – запредельно странно.

Обычно, Норман ощущал бы чувство превосходства перед братом, что они с мамой разделяют какую-то важную тайну, в которую Дилан не посвящён. Но не в этот раз. Нынче, Норман больше растерян, рассержен, перепуган и потрясён, чем что-либо ещё; ему просто некогда испытывать ещё и самодовольство.

Дилан, однако, ничего не замечает. Ни о чём не догадывается. Он… не знает.

И Норман не намерен открывать ему глаза. Даже если бы мама не просила его повременить, всё равно. Дилан оказался бы в данной ситуации для Нормана последним, кого он решил бы оповестить о грядущем пополнении.

хХхХх

Тема аборта всплывает в один из этих дней тоже, будто ниоткуда, будто не Норман поднимает её, хотя он сам не знает, почему не сообразил предложить его сразу же после рокового звонка доктора Эсперанзы.

Норман почти ждёт, что мама обрадуется выходу, который он придумал для них. Аборт! Что может быть удобнее? Закономернее? Необходимее? Конечно же, мама обязана одобрить идею, поблагодарить Нормана за находчивость и, не откладывая в долгий ящик, побежать записываться на процедуру.