We began it all

Он, однако, трижды ловит долгий, будто производящий какие-то вычисления взгляд Дилана, направленный на их маму, и хотя старший парень пока не задаёт никаких вопросов и не требует объяснений, Норман всё равно остаётся настороже. Он готов встать на защиту Нормы, покажись даже малейшая необходимость.

хХхХх

К позднему вечеру, Дилан начинает вести себя страннее, чем было накануне, и Норман только с определённым запозданием понимает, что это, и почему его система безопасности не среагировала сразу же соответственно: Дилан не предпринимает никаких действий, которые в предвзятом представлении Нормана причислялись бы к агрессивным (а это 98% поступков брата, надо признать). Нет, Дилан просто, самым естественным образом, пытается остаться с Нормой наедине, и Норман подспудно знает, зачем. Что недопустимо. Ни в коем случае.

Он держится неподалёку от матери, которая одаряет его чуть усталыми улыбками и наполовину случайными, но успокаивающими касаниями пальцев. Этого достаточно, чтобы держать Нормана в узде и не позволить наброситься на Дилана безо всякой видимой причины.

В итоге, Дилан, по всей видимости, смиряется до поры до времени. Он вынужденно прощается, ссылается на необходимость проветрить голову и уходит.

Норман успокоено переводит дух и, пока мать не видит, сконцентрировав внимание на экране телевизора, он тщательно запирает все двери в доме. На случай, если Дилан вздумает вернуться среди ночи, это будет достаточно красноречивым знаком того, что его не ждут. Он всегда может переночевать в одном из пустых номеров мотеля внизу, невелика беда.

Довольный, Норман присоединяется к маме на диване в гостиной, и они смотрят старые рождественские фильмы до двух часов ночи, крепко обнявшись.

хХхХх

Позже, когда Норман заканчивает с умыванием и надевает кремового цвета пижамный комплект, купленный ему Нормой, он, чуть поколебавшись, идёт в спальню матери. Дверь приотворена, как приглашение. Как истинное благословение, если хотите знать.

Ночник уже потушен и занавески опущены.

Взгляд Нормана всё равно безошибочно выхватывает из темноты изящный силуэт мамы, безучастно сидящей на краю постели, спиной к входу. Ей требуется секунда, чтобы уловить его появление, и она оборачивается, замирает, затем – невозможно медленно – протягивает к нему руку. Тогда Норман приближается, и они укладываются вместе, близко-близко, на одной подушке, под одним одеялом, естественно и правильно. Норман привлекает Норму, чтобы её голова оказалась лежащей на его плече; мамины волосы мягко касаются его подбородка, затейливые кружева её сорочки идеальны под его пальцами.

Счастье Нормана почти непереносимо в этот момент. Мощно и безгранично. Он может буквально всем своим существом ощущать, как к матери постепенно, по капле, возвращается разбитое, истерзанное трудными годами и дрянными людьми чувство безопасности, пока он держит её в объятиях.

Более того, сейчас, оберегая её, чувствуя приятно сонливое тепло её тела, Норман вдруг с удивлением ощущает, что даже идея о ребёнке уже не кажется ему такой уж ужасной. Ведь, если поразмыслить, это, прежде всего, дитя Нормы – его идеальной семьи… Следовательно, это их общее дитя. И, в отличие от того же Дилана, который, несомненно, являлся провалом на всех фронтах, малыш, что появится у них через несколько месяцев, совершенно другой случай. У них есть шанс воспитать их ребёнка чудесным человеком, с которым Дилану никогда не сравниться. И, если на то будет воля Нормана, Дилан вообще никогда не увидит его.

хХхХх

Норман просыпается на рассвете, и хотя сон его длился не больше полутора часов, он ощущает себя всё равно просто прекрасно. Он целует кончик уха Нормы, которая бормочет что-то мирное во сне, и зарывается носом в её вьющиеся волосы, глубоко вдыхая такой родной, такой любимый запах, и…

Затем, идиллия рушится с грохотом, который Норман может услышать почти физически. И вина за это лежит только на нём самом. Потому что это его молодой организм подводит его. Норман отрешённо ощущает собственное утреннее возбуждение, в принципе, весьма редкое для него. Это натуральное предательство. Он не может… Нет! Норман судорожно думает о том, как подобное испугает Норму, если, проснувшись прямо сейчас, она заметит его неловкое положение. Гадко, как же гадко!..

Мама непременно перепугается, потому что, даже если Норман и не предпринимает никаких попыток сделать… нечто немыслимое, у Нормана даже намерений никаких нет (их нет, их нет, их нет, тверди это чаще, и убедишь себя), но в подобных ситуациях не всегда успеваешь разобраться рассудительно. Норман читал кое-что о жертвах насилия, о механизмах защиты, и нельзя предугадать, сумеет ли мама взвесить происходящее рационально, поняв что её сын не подразумевал никакой угрозы, или мгновенно среагирует на эмоциях.

И Норман просто не может стать причиной паники мамы, любого срыва. Только не из-за него!

Так что, он как можно аккуратнее высвобождается из её объятий, старательно игнорируя её бессознательные протесты, и уносится в ванную.

Его проблема не желает исчезать сама, сколько Норман не перебирает в уме самые нелицеприятные мысли, способные убить всякое настроение. Вместо этого, его голову, словно нарочно, заполняют приятные воспоминания о минувшей ночи, и Норман, чертыхаясь и проклиная всё на свете, завершает всё сам, несколькими резкими движениями.

Следующий час он проводит под душем, стоя прямо, как солдат на посту, закрыв глаза. Холодные струи беспощадно хлещут его сверху, и Норману даже не приходит в голову прервать этот болезненный процесс. Он заслуживает наказания. Ведь самое кошмарное, омерзительное в произошедшем, что он не чувствует за собой настоящей вины. Только странно извернувшуюся вариацию прежнего необъятного счастья, и за это… Да. Норман заслуживает наказания.

хХхХх

Успокаивается он довольно быстро, и, со временем, произошедшее утрачивает окраску проблемы. Норман должен производить разделение: что в его жизни действительно заслуживает эмоций, а что можно определить, как допустимое. Утреннее происшествие – допустимо, ведь от него, в итоге, никому не стало хуже, правда? И ведь не то, чтобы это был первый прецедент. Стало быть. Всё окей. Ни к чему терзаться попусту.

хХхХх

Серьёзно, нельзя сказать, не солгав при этом, будто Норман совершенно не рассматривал Норму Бэйтс в эротическом контексте. Такое бывало. Раз или два. (Много чаще). Но, в конце концов, он ведь не был ни слепым, ни бесчувственным, верно? Он жил с этой женщиной под одной крышей долгие годы, и – с момента вступления в пубертатный период – он утратил шанс не замечать.

Будучи самым близким к Норме человеком, он обладал уникальной возможностью наблюдать подлинное великолепие постоянно, наделённый редкой удачей являться свидетелем самых трогательных, самых волнительных деталей её жизни. Мировосприятие Нормана, а вдогонку за ним и его раскрывающаяся сексуальность, строились на этих восхитительных мелочах, скрытых от глаз посторонних лиц.

И – да, видя маму с кем-то, у кого было моральное право физически любить её тело невозбранно, Норман ощущал еле заметную, приятную, лёгкую зависть. Но он никогда не согласился бы поменяться местами ни с одним из маминых мужчин. Потому что все они были временны. Заменимы. Норман же – Норман находился на совершенно особом положении, чарующе исключительном, и это было лучше всего.

Трудно отрицать, конечно, и тот факт, что его собственные отношения с матерью были совсем уж лишены аспекта телесного. В конце концов, они были одной плотью и кровью. Они были идеальным образцом семейного устройства. Они постоянно касались друг друга; их потребность в единении превышала прочие; их стремительные, прочувственные поцелуи казались абсолютно естественными, даже если и имели больше чем одно конкретное значение.

Однако пусть всё это и было необходимо, как единственный источник жизненных ресурсов, Норман всегда интуитивно осознавал со всей ясностью, что для них обоих есть всё-таки черта, которую они ни за какие сокровища мира не переступят.

Дело не в каких-то общественных табу.

Норма, поймите, была столь сурово вышколена жизнью, что для неё подобный вид отношений с человеком, которого она любила больше всего на свете, не представлялся сколько-нибудь правильным; она была элементарно не готова смешивать. Что до Нормана, сколь бы заманчиво ни выглядела временами мысль о такой близости, сколь бы ни приятно было время от времени заигрывать с мыслью о том, как бы они это делали и что при этом чувствовали бы, всего этого потенциального удовольствия было никогда не достаточно, чтобы пересилить его основную нужду, преобладающую над остальными. Мама была НУЖНА ему как воздух, а секс же, самоочевидно, принёс ей больше вреда, чем пользы, и быть в числе тех, кто убивал Норму десятилетиями, он не желал.