Я - не заморыш!

Мы долго преодолевали двести метров от корпуса больницы до проход­ной. Я чувствовал опустошение. Ну, вот встретил отца. Поздоровались, обня­лись. Но даже не поговорили толком. С досадой я вспомнил слезы на глазах и снова возненавидел себя.

— Рад, что встретил отца-то? — как бы подслушав мои мысли, спросила мама.

— Конечно, — ответил я без энтузиазма. — Но какой-то папка потух­ший.

— Наоборот, он взбодрился, когда тебя увидел.

— А может, тебя.

Мы как бы успокаивали друг друга, не очень уверенные, что отец нам был сильно рад. На проходной восстал, как памятник, охранник:

— Проведали отца?

— Проведали.

— Все нормально?

— Нормально.

— Вот видишь, пацан! Если захочешь цели достичь, преград нет, кроме кустов, — засмеялся он и дурашливым жестом показал на мое исцарапанное лицо. Мне, конечно, это не понравилось. И то, что именно он маме дал запи­ску в общежитие на ночлег, тоже меня злило. А мать ему сказала:

— Ну, спасибо, что помогли.

— Да ладно. Я сутки через двое дежурю. Если что, обращайтесь.

Мы взяли наши баулы и потащились в сторону общежития.

Холод и промокшие ноги заставляли нас двигаться быстрее, превозмогая собачью усталость. Я вспомнил, что родился гиперактивным.

Вот и общага. Это, конечно, не небоскреб, какие я видел в центре Перми, но все же пять этажей. А в нашей общаге в Лесостепном — лишь три.

Нас впустили в фойе, мама по записке, которую дал охранник из мед­санчасти, нашла какую-то тетку, комендантшу. Она неуловимо напоминала мать Амбала. Мне это не очень понравилось. Особенно — воспоминание про Амбала. И так еще синяк от него не сошел. В связи с этим у меня перед глазами пролетели картинки из недавней моей поселковой жизни: Маришка, которую я вспомнил первой, Ленка, которая сама бесцеремонно вторглась в мое воображение, Дениска рыжий (туго ему сейчас с Амбалом). Ну и другие вспомнились: Завмаг Артемович, дядька Мишка-зоотехник, участковый...

Комендантша провела нас по мрачному коридору, где тяжело ворочались запахи сырости. Поднялись на второй этаж.

— Вот здесь две кровати. Душ, туалет в коридоре. Деньги вперед. Кава­леров не водить.

— Да вы что, — поперхнулась мама. — Какие кавалеры?!

— Ну-ну. — тетка равнодушно обвела взглядом маму, получила плату за двое суток вперед и, уходя, посоветовала: — Закрывайтесь изнутри на засов. Тут народ всякий обитает, — и показательно лязгнула тяжелой метал­лической дверью.

— Ну вот, слава богу, теперь отдохнем!.. Сходи в душ, а я пока что-нибудь приготовлю перекусить.

— Ты первая иди, — сказал я, прилег на неразобранную постель и отру­бился.

Сквозь сон я едва услышал, как вернулась мама. Она попыталась меня растормошить:

— Вставай, Кирилка, в душ сходи... Или хоть перекуси.

Бесполезно. Не знаю, сколько прошло времени, но сквозь сон послышал­ся страшный грохот: «Ты-джах! Ты-джах!»

— Открой! Открой, я сказал! Это моя комната.

Я вскочил, ошарашенный. Мама в накинутом на ночнушку халате приль­нула к дверному глазку:

— Вы кто? Мы с комендантшей договорились.

— Открой, бляха муха! Ты что сюда приперлась? — нетрезво орал за дверью мужик.

— Нас комендантша сюда вселила!

— Какая, нафиг, комендантша!? Выметайся.

— Куда мы ночью?

— Мне пофигу, куда! Ты в чужую комнату приперлась, еще что-то там вякаешь.

Я окончательно проснулся, меня, если честно, колотило от страха. При тусклой лампочке я видел, как по маминым щекам текут слезы.

— Господи, ну приехали в эту Пермь, а тут. Ну кто тут нас ждет?.. — мама уже рыдала. — Кому мы нужны.

— Давай, коза драная, открывай! — гудел утробный голос за дверью. — Будем договариваться. Ха-ха-ха! — Мама отшатнулась от двери и прижа­лась спиной к стене.

Меня переклинило! Я забыл о страхе и схватил со стола бутылку с мине­ралкой:

— Ах ты, шакал! Я тебя сейчас взорву! А-а-а!!! — и что было мочи запу­стил бутылкой в металлическую дверь! Грохот был страшным, фонтан стекла и брызг обдал всю комнату. За дверями — тишина!

— Заходи, дрянь! — орал я. — Заходи! В руках у меня оказалась вторая бутылка. Ринулся к двери, под ногами звенели осколки стекла — я был в одних носках. В бешенстве откинул засов на двери, распахнул ее ударом ноги. В метрах трех стоял мужичонка непонятного возраста и весь такой удивленный.

Я жахнул бутылкой о дверной косяк, в руке осталось горлышко — «розоч­ка». Мужик шуганул от меня:

— Звезданутый, что ли? — он метнулся на лестничную клетку. Уже отту­да: — Сейчас тебя менты повяжут. Жди, сопля маринованная!

— Мразь! — крикнул я в ответ на маринованную соплю. — Убью!..

— Кирюша, сынок, успокойся! — это мама меня взяла за локоть. — Вот, тапочки надень.

Обувка плюхнулась передо мной на крошево из стекла и воды. Мама осторожно вынула из моей руки горлышко разбитой бутылки.

— Мам, все нормально, — успокоил я ее, хотя со мной было что-то ненормальное — меня всего колотило.

— Пойдем, сынок, не волнуйся.

Мама закрыла дверь, замела стекла, протерла пол.

Я почувствовал дикую усталость и. голод. А еще — обиду: почему Пермь, такой красивый город с пафосным званием мегаполис, принимает нас так некрасиво, непафосно? Почему? Мне хотелось плакать. Но нет, только не слезы-сопли! Нет!

Я яростно накинулся на еду — смел все, что было на столе. Думал: если в ментовку заберут, когда еще там накормят? Было около двенадцати ночи. За окном не очень и темно.

— Почему так светло? — спросил у мамы.

— Скоро наступят белые ночи.

— Что, и в Перми есть белые ночи?

— Все знают только о белых ночах в Питере, но и в Перми они тоже насту­пают, — пояснила мама. — Эти города почти на одной широте находятся.

— Ясно, — сказал я, хотя про широту и долготу из географии ничего не помнил. Но сам факт белых ночей меня радовал. Хоть что-то светлое.

Полицейские за мной что-то не приезжали. Маленькие ранки на ступнях противно саднили — я все-таки порезался о стекло разбитой бутылки.

— А может, лучше бы к Денискиному деду на квартиру попроситься? — предложил я матери. — Ну, который елочки в Троицкой церкви посадил.

— Ты что, сын! Он живет в Соликамске, это километров двести, а может, и триста от Перми. И потом, кто мы такие?

— Земляки!

— Этого мало.

— Земляки — это много! — не соглашался я. — Это почти что родня.