Я здесь...
Шрифт:
***
Вот уже и двадцать один ноль-ноль, на улице мягкий морозец, хаотично кружатся снежинки. Настоящая новогодняя сказка, только пьяные вовсю валяются в сугробах и нестройно голосят народные песни. Глубоко вдыхаю этот вечер и отчего-то улыбаюсь. От предчувствий, от надежд… От воспоминаний о парне, следы пребывания которого в моей душе горят, как следы звезд на синем небосклоне…
До Светкиного дома три пересадки, троллейбус каждого маршрута приходится ожидать минут по двадцать, вот он, час, и набегает. Плюс дорога.
Подвыпивший
— Не тужите! Найдете с кем выпить. С наступающим! — Я улыбаюсь ему напоследок.
Глава 28
На Светкином крыльце перемигиваются разноцветными огоньками гирлянды, из окон покосившегося дома орет музыка, какие-то тела на фоне занавесок шатаются тенями. Понятно: внутри разгар веселья.
В сенях сеструха в костюме Снегурочки устраивает мне форменный разнос:
— Мы уже думали, что тебя снегом где-то занесло! — Она грозно тычет пальцем в циферблат на запястье.
Мать честная, почти одиннадцать!
Кидис с порога протягивает мне бокал, наполненный до краев шампанским:
— Тут все уже замучились старый год провожать. Тебе штрафная! До дна. Шмотки куда-нибудь закинь, и за стол.
Я выпиваю, и пузырьки смешно щекочут нос. Ноги сразу слабеют, внутри разливается тепло. Сбрасываю косуху, петляю по длинному темному коридору, дергаю за ручки двери нежилых комнат, и одна тихо поддается. Внутри горит тусклый свет, вещи гостей горой свалены на старом диване. А на кровати у стены кто-то сопит и постанывает: что-то рано сегодня народ к любовным утехам перешел. Ну так я не буду мешать, я только куртку положу…
Как нарочно, спотыкаюсь о порожек, топаю, посылаю его по матери, и голубки, ворковавшие на кровати, испуганно поднимают головы. И все мое волшебное новогоднее настроение катится к чертям.
Сид.
Сид с какой-то метелкой на кровати сосется, даже губы у обоих опухли.
Он в секунду подскакивает:
— Лик!
— Да пошел ты!!! — шиплю я тихо, но вложив в слова весь яд. Рот кривится и немеет.
Вот дура, весь месяц нарезала круги под его окошками… А он у себя дома вот так вечера проводил. Красноволосая, а теперь эта… Сколько их у него вообще? И горько до ужаса, и смешно. Смешно!
Стремглав выбегаю из комнаты, в потемках ломлюсь через коридор, спотыкаюсь о чьи-то берцы и чуть не падаю, Сид грохочет следом, хватает за руку, да только я выкручиваюсь. Он снова за меня цепляется, разворачивает к себе и умоляет:
— Подожди! Послушай меня!
Как же бесит. Как бесит! Столько времени из отмеренной мне единственной и неповторимой жизни потратить, столько долгих дней жить с оглядкой на этого урода, тупого подлого сопляка, из-за которого все так и норовит пойти наперекосяк…
— Отвали, Сид. Исчезни!!! — визжу я.
— Да ни хрена я не отвалю!!! — орет он.
Чтобы усмирить, он собирается меня обнять, но я отвешиваю ему чудовищной силы оплеуху — резкая боль отдает в пальцы — и шиплю, давясь горьким ядом:
— Исчезни… к чертям… совсем.
Я выворачиваюсь из его хватки и с улыбкой вхожу в ярко освещенную избушку.
Там тепло, стол ломится
от еды, с потолка свисают мишура и дождь, флажки из яркой шуршащей бумаги. В углу мигает огнями елочка. Светка — в костюме Снегурки, у Кидиса на башке колпак Санты Клауса. За столом двое играют в шахматы, кто-то спорит о марках гитар, а человек десять развеселых неформалов нестройно выводят:— И уносят меня, и уносят меня
В звенящую снежную да-аль…
Сажусь рядом с ними и подпеваю. Новый год же. Праздник.
Через несколько минут Сид со своей метелкой заявляется в комнату — дерганый, взъерошенный, дурной и красивый как черт.
У «метелки» лицо заплаканное, а у Сида на щеке сияет бордовый отпечаток моей пятерни. Я злорадствую и, кажется, начинаю понимать, какое удовольствие получают вандалы, когда разрушают что-то прекрасное.
Больше не посмотрю в его сторону. Никогда.
Да я глаза себе выколю, чтоб только больше не повестись на эту внешность!
Щедрой рукой наваливаю в тарелку селедку под шубой. Давно не ела, но вкус у нее как у травы.
С улыбочкой принимаю из рук некоего дружелюбного товарища бокал с шампанским, киваю. Потом тот же товарищ ангажирует меня на медленный танец. Он галантен и танцует неплохо — видно, в детстве бальным танцам обучался и панком становиться не планировал.
Оглядываюсь на циферблат старых настенных ходиков — до наступления нового года осталось всего двадцать минут.
Но тут резко распахивается дверь, и какая-то неопознанная мной девушка кричит из сеней дурным голосом:
— Ребзя, там Сид! На железке!!! Я ему кричу, а он не отвечает. По ходу, с катушек слетел!
В груди холодеет, предчувствие комком ваты забивается под ребра. Гости и хозяева, чертыхаясь, выбегают из комнаты. Даже мой кавалер испаряется.
Я тоже натягиваю в сенях чужие сапоги, размера на три меньше нужного, и в одном платье бегу вслед за остальными.
Всю дорогу до железнодорожных путей Кидис матерится на чем свет стоит.
***
На насыпи, на фоне темно-синего с молочным отливом неба, я различаю одинокую фигуру. И мчащийся поезд. Сид стоит, засунув руки в карманы, смотрит вперед, его волосы треплет ветер.
Этот кошмар похож на сон: липкий пот, учащенный пульс и невозможность пошевелиться.
Там, наверху, паренек, рядом с которым я оживаю. Паренек, хранящий ключи от мира сказок. Мы так крышесносно целовались… Он стал для меня вечной персональной далекой звездой, а я так и не сказала ему об этом…
Если он сделает роковой шаг, во мне умрет душа. Он — единственный в этом чертовом мире, кто оправдывает все его существование!
— Си-и-ид!!! — дружно орет наша братия, — Серега!!!
А он, будто собираясь обнять поезд, черной смертью летящий прямо на него, медленно разводит в стороны руки.
Глава 29
Кидис на четвереньках взбирается на насыпь, отвешивает Сиду подзатыльник и сталкивает его с путей. Сам скатывается следом. В следующую секунду над нами с ветром проносится тяжеленный лязгающий состав, вагон за вагоном, и мерзлая земля дрожит. Мой новоиспеченный зять тащит Сида за шкирку, орет на него дурным голосом, кроет матом. А тот только лыбится.