Язычница

— Ты жалок, Актеон, — усмехается Ветта. — Жалок в своей слепой любви к ней и презрении ко всем, кто пытается быть к тебе добрым. Это очень непросто — быть к тебе добрым. Я никогда и не пыталась, знаешь ли, моей основной задачей было просто тебя терпеть, а вот твоя чахоточная сестрица… Ты даже не замечал, что она всем сердцем желает тебе помочь.

Актеон замирает. Ему совершенно не хочется верить в то, что эта суровая женщина, что стоит сейчас перед ним — его жена. Ему совершенно не хочется верить, что это Ветта, что она смогла стать такой. Ему совершенно не хочется думать, что всё могло обернуться именно так.

Наследный князь усмехается. Кажется, что-то подобное он уже слышал сегодня утром — только от великой княжны, а не от супруги. Актеону немного непривычно слышать что-то подобное от Ветты. Он никогда не думал, что она может сказать ему больше одного-двух предложений за вечер.

Актеон стоит, не смея сделать и шагу, что кажется ему очень странным — как будто бы он стоит не перед этой медведицей Веттой, которую он презирал все эти двадцать шесть тысяч лет. Как будто бы он стоит перед Сибиллой. Снова. Во второй раз за этот день. И во второй раз за этот день чувствует себя неловко.

— И я надеюсь, — говорит ему жена, — что климат Вайвиди окажется для меня более благоприятным, чем климат Альджамала — я бы не хотела пережить ещё один выкидыш.

Ветта набрасывает себе на плечи подобие халата и, резко развернувшись, проходит мимо мужа, оставляя его думать над её словами.

========== VII. ==========

За эти несколько дней Вайвиди окрасился в белый цвет. За несколько дней Вайвиди стал огромным склепом, огромным костром. За несколько дней Вайвиди покрылся белым покрывалом из цветов и лент. И не было ни часа, чтобы кто-то не умирал. И не было ни часа, чтобы не раздавался отчаянный крик и следующие за ним рыдания. С изидорских уровней постоянно привозили белые цветы и ткани — на Вайвиди уже не осталось ничего, что можно было бы использовать для пошива траурных одежд — но всё равно этого не хватало. Костры горели постоянно — потому что тела уже просто негде было хоронить. Вайвиди утонул в криках и слезах, на Вайвиди не осталось семьи, которая не потеряла бы кого-то за время этой эпидемии. Ветте казалось, что она видит перед собой глаза самой Смерти. И плечи, и грудь в кровоточащих, гноящихся ранах, очень глубоких, до самой кости, и слышит предсмертные хрипы — умирающие от этой напасти не кричат от боли, потому что сил просто не хватает, потому что голос уже давно сорван. Наверное, это и была Смерть — пришедшая к ней из тысяч других уровней, беспощадная, с глазами из горного хрусталя в давно опустевших глазницах. Наверное, это и была Смерть — с гноящимися губами и гниющими руками. Смерть, пришедшая из далёких краёв и тут же предъявившая права на всё, что было людям дорого. И тошнотворный сладковатый запах всё витал в воздухе. И благовония, благовония, благовония… У Изидор было так принято — возможно, за этими запахами пытались спрятать вонь гниющего тела. Смерть… Первосвященники разделяли между собой первозданных чудовищ. Разделяли между собой Смерть, Раздор, Мор и Глад. Княгиня же не видела никакой разницы. В конечном счёте всё приводило только к одному — к неподвижно лежащему телу в саване. К благовониям, белым траурным лентам, белым каллам, хризантемам и нарциссам. К небьющемуся сердцу и ни с чем не сравнимому ледяному холоду в душе. К холоду, когда не помогает ни одна молитва, когда хочется умереть самой и убить всех, кто мог быть причастен к этому горю. А причастными казались все без исключения — Ветта никак не могла понять, как алхертской чумой смогли заразиться её дети, как подобное могло произойти… Никто не мог понять, откуда пришла на Вайвиди чума. Вспышки алхертской чумы случались ещё в первой тысяче. И потом — каждые десять тысяч лет. Ветте два раза уже приходилось видеть, что делает с людьми чума. Но на Альджамале она видела это только издалека — видела, как в Дарар к князю Влазису приносили завёрнутые в тряпки трупы, чтобы он попытался понять причину возникновения этой болезни, впрочем, князь так и не смог найти ответ на этот вопрос, слышала стоны и плач тех, кто потерял из-за алхертской чумы родных, но никогда не могла подумать, что что-то подобное может случиться и с ней самой. Дарар был магической крепостью — туда болезнь не проникала. Во всяком случае, пока жива Сибилла. А на Леафарнаре никогда и не было чумы. Ветта слышала об этом от одного знакомого своей сестры. Ветта никогда раньше не сталкивалась с чумой близко. А теперь она снова стояла перед гробом. Второй раз за эти четыре дня. Видела тело в белоснежном саване — с закрытым лицом, потому что тела умерших от алхертской чумы старались закрывать полностью, чтобы никто не видел их обезображенных лиц. И снова думала лишь о том, что лучше бы умерла она, княгиня Ветта Изидор, урождённая Певн, а не… Слёз не было. Ветта не могла проронить ни слезинки. Ей казалось, что она действительно умерла и не может даже ничего сказать. Она не могла молиться, не могла плакать, не могла говорить — княгине казалось, что кто-то невидимый положил ей на горло свою руку и готов в любой момент сжать, чтобы убить её. Убить окончательно. Потому что, пожалуй, она была мертва уже вот как четыре дня. Откуда пришла чума, женщина не знала. Да и, если честно, и знать особенно не хотела. Нарцисс, наверное, сказал бы, что алхертская чума могла прийти только из сердца самого Ибере, а кто-нибудь из его знакомых, например, князь Влазис, заметил, что дело совсем не в этом. Мадалена вообще считала, что чума начинается от того, что кто-то разозлил чудовище, что может им заразить весь Ибере, если пожелает. Ветте всё равно. Порой ей кажется, что даже если Ибере вспыхнет, как спичка, и сгорит в одно мгновение, ей будет совершенно плевать на это. Порой княгине кажется, что даже если кто-то захочет перерезать ей горло или задушить, ей на это будет совершенно наплевать. Какая теперь разница — живёт она или нет?

Для болезни никогда не было разницы — кто и как смог заразиться. Первозданные чудовища жестоки. И едва ли умеют думать о том, кому причиняют вред, а если и умеют… Вряд ли им есть какая-то разница, кто пострадал. Первозданные чудовища думают совсем иначе. Не так, как демоны. И совсем не так, как люди. Люди обыкновенно называют их «существами», как будто это слово могло в полной мере объяснить суть чудовища. Впрочем, Ветта никогда не видела людей — ни на Альджамале, ни на Леафарнаре, ни тем более на Вайвиди… Последний уровень теперь Ветта ненавидит даже больше, чем изувечивший её Альджамал — лишивший её возможности летать, изломавший, высушивший её крылья, искалечивший её. Вайвиди же отнял у неё обоих детей, но сделал это не так, как поступал Альджамал, где беременность для Ветты прерывалась почти что сразу же, как только начиналась. Возможно, Вайвиди поступил даже более жестоко — тех неродившихся детей к своему стыду Ветта не успевала полюбить. Выкидышей было много, ещё удивительно, как она смогла дважды родить здесь, на Вайвиди. Трифон родился совершенно здоровым ребёнком, внешне больше похожим на Актеона и Яромея одновременно, а характером, наверное, на саму Ветту. На Альджамале княгиня всегда чувствовала себя ужасно — голова у неё постоянно кружилась и болела, дышать порой становилось совсем невозможно, а крылья кровоточили… На Вайвиди же ей всегда было легче. А с того дня, как родился Трифон, тем более. Уже вот как тысячу лет Ветта чувствовала себя куда лучше, и даже лицо Актеона меньше стало раздражать её — она почти привыкла к нему, пусть так и не смогла полюбить или хотя бы относиться нейтрально. Почти всё своё время она уделяла сыну, почти всё время говорила с ним и учила всему, что знает сама. Трифон рос здоровым и крепким, он казался ей похожим на неё саму в детстве. И ради сына Ветта могла отнестись к Изидор с чуть большим теплом, чем всегда относилась. Трифон был единственным, что помогало ей терпеть присутствие мужа долгие годы, и когда родилась Дорис, княгиня начала думать, что жизнь, возможно, и наладится — ей стоит только каким-то образом покинуть вместе с детьми изидорские уровни и очутиться на Леафарнаре или в нейтральных пустошах. Дорис была совсем не похожа на брата, на мать или на отца — скорее на тётю Юмелию или тётю Мерод, такой слабой и болезненной она родилась. Пожалуй, на всём Вайвиди не было ребёнка послушней и покладистей. Дорис была очаровательным ребёнком, которого никогда не следовало одёргивать или тем более наказывать — она была совершенно иной, чем её проказник-брат. Впрочем, вряд ли даже Трифона Ветта могла бы наказать слишком сурово — он был её любимчиком. Трифон был похож на неё характером, и княгиня никогда не могла сердиться на него слишком сильно. Долгие годы она вынашивала план, как можно покинуть изидорские уровни, как можно избавиться от опостылевшего брака и стать снова той певнской княжной, какой она когда-то была — теперь всё было не то, даже с собственными сёстрами и братьями Ветта никак не могла связаться. Когда она спросила об этом у Спироса, тот горделиво поджал губы и ничего не сказал. А спрашивать мужа княгине совершенно не хотелось. Не те у них были отношения, чтобы она могла поделиться, что именно её тревожит или беспокоит. Не те у них были отношения, чтобы один мог волноваться из-за второго — они чаще спорили и даже порой дрались. Княгиня была уверена, что он даже не захотел бы помочь своей супруге в подобном вопросе — возможно даже, что тот факт, что кто-то (вероятно, Сибилла или даже он сам) отрезал её от связи с внешним миром, был ему только на руку. Наверное, будь Ветта чуть менее горделивой, она чувствовала бы себя совершенно беспомощной из-за этого. Впрочем, наверное, она и чувствовала. Ей не хватало братьев. Не хватало общения с ними, не хватало глупой улыбки Яромея и тихого смеха Олега, не хватало даже вечных дурацких песенок, которые так любил играть Эшер. Впрочем, после рождения первенца княгиня почти не думала о своей семье — не думала о том, как там поживают Яромей, Олег и Эшер, не думала о своих сёстрах и матери, которую до того проклинала каждую ночь. Алхертская чума отняла у Ветты всё, что было ей дорого. Отняла всё, ради чего она могла жить среди Изидор и не желать убить их каждую минуту.

Дорис умерла от чумы почти что сразу — на следующий день после заражения. Никто из лекарей просто не успел бы ей помочь — так быстро всё произошло. Ей было всего лишь шесть лет, и Ветта никак не могла поверить в то, что случившееся с её дочерью правда. Дорис была так мала, что никак не смогла бы пережить болезнь — сказал старый лекарь, ученик которого, впрочем, отметил, что смертность от алхертской чумы никаким образом не зависит от возраста заболевшего — сказал, что он изучал эту болезнь довольно долго в теории, и только теперь решил заняться практикой. Трифон, её старший сын, её первенец, умер ещё через четыре дня. Он болел уже долго — около недели. Болезнь протекала ужасно тяжело, жар ни на миг не спадал, а всё тело покрывалось кровоточащими ранами, которые пару дней назад начали гноиться, а Ветта почти целыми днями сидела около его постели, хотя все уговаривали её отойти — боялись, что она тоже заразится чумой. Как будто бы подобное могло остановить княгиню.

И вот теперь княгиня стояла перед гробом с телом сына. Вопреки опасениям лекаря, мужа и всех дворян Вайвиди, Ветта не заболела. Вопреки опасениям всех и вся на Вайвиди она стояла сейчас перед телом собственного сына совершенно здоровая, не болеющая даже простудой. И второй раз за эту неделю женщина думает, что ей хочется отомстить. Всем. За то, чего они не совершали и что вряд ли могли бы предотвратить, даже если бы мечтали об этом всей душой.

Весь мир казался серым и тусклым, пустым и холодным. И пусть Дарар менестрели называли золотым, Ветта вспоминает именно его при мысли, что её жизнь окрасилась в серый цвет. И княгиня кутается в вышитую кем-то из Маликорнов шаль — вещь эта была привезена в дар Изидор ещё до начала войны. Ей холодно здесь на жарком солнечном Вайвиди, и холод, кажется, проникает в самую душу, заставляя чувствовать лишь пустоту и тупую боль.

Когда гроб опускали в землю и закапывали, Ветта никак не могла оторвать взгляда от этого зрелища. Ей хотелось кинуться туда, разрыдаться — наверное, ей было бы проще сломать шею и умереть, чем оставаться здесь, живой… Княгиня не понимала, почему всё происходило настолько быстро и настолько медленно одновременно. Перед глазами плыло, голова отказывалась думать, но Ветта не смогла проронить ни слезинки.

Должно быть, в глазах других она показалась бы отвратительной матерью. Впрочем… Ужасной матерью можно быть, даже рыдая над каждой неудачей собственного ребёнка — как матушка самой Ветты. Плевать, что думают остальные. Пусть им в головы приходит что угодно — княгине это совершенно безразлично. Женщина не может больше ждать, как именно решит поступить с ней судьба.

На похоронах к ней, к счастью, никто не подходит. Никто не отвлекает её, не заставляет уделить им время. К счастью, шепчет себе под нос Ветта, уверенная в том, что если бы кто-то попытался сейчас отвлечь её разговорами, она, должно быть, сошла бы с ума. Должно быть, она не выдержала бы этой пытки — всё происходящее теперь отзывалось в её душе такой болью, что, казалось, ещё мгновение, и Ветта Певн сорвётся, не выдержит, наворотит глупостей…

А потом начинается поминальный пир, и княгиня вынуждена оставаться в окружении множества людей, тогда как больше всего ей хочется запереться в собственной комнате и, наконец, разрыдаться. Дать волю чувствам. Забыть обо всём — о мести, которую она готовила с самой свадьбы, о том, что она княгиня и в любой ситуации обязана держать себя в руках. Даже если душа рвётся на части, как ветхое полотно. Даже если ярость застилает глаза… Даже если от горя хочется поскорее сойти с ума, чтобы не чувствовать этой боли.

— Соболезную вам, княгиня, — говорит один из друзей наследного князя.

Ветта едва ли в состоянии что-либо ответить ему. На душе её словно лежит тяжёлый камень — как из тех, из которых строят цитадели и святилища. Ей хочется кричать, рыдать, убить всех, кто находится рядом — но уж точно не выслушивать вечные соболезнования и сожаления о случившемся. Как будто бы они могли каким-то образом облегчить её боль. Как будто в них был какой-то прок? Ветте совершенно не хочется слушать эти глупые бесполезные слова. И княгиня едва ли может что-либо с собой поделать.

Ветте хочется поскорее уйти. Резко развернуться, шагнуть в сторону и громко хлопнуть дверью. Она смотрит на этого блёклого человечка. Княгиня часто видела его на Вайвиди — он часто общался с Актеоном. Пожалуй, за одно это ей уже хочется придушить их обоих. Но княгиня старается держать себя в руках.

Когда Ветта только родила Дорис, лекарь — это был не изидорский лекарь, которым женщина совершенно не доверяла, он прибыл с уровней Феодорокис, известных своей учёностью — сказал ей, что больше она не сможет забеременеть. Детей у неё больше никогда не будет. Только тогда слова лекаря не казались княгине такими страшными. Только тогда она была так измучена родами, что едва ли могла думать о том, чтобы родить ещё раз. Только тогда ей вполне хватало Трифона и Дорис — она считала чудом уже то, что смогла родить их двоих.

— Что толку в ваших соболезнованиях? — спрашивает княгиня, отстраняясь от него. — Ни сына, ни дочь мне это не вернёт.

Друг её мужа смотрит на неё немного обиженно, впрочем, ничего в ответ не говорит — должно быть, считает, что не стоит терзать измученную горем женщину, считает, что ей простительна некоторая грубость… Он старается быть как можно более учтивым и старается ей что-то сказать. Ветта не слушает. Просто отходит в сторону, пока не натворила глупостей, которые сейчас никак не может себе позволить. Только не сейчас.