Язычница

Сейчас она должна держаться. Терпеть. Близок час, когда все муки Ветты закончатся. И отцовский кинжал всё ещё горит на её груди. Как он у неё оказался, княгиня уже и не помнит — с Леафарнара она его не увозила. Кинжал обнаружился на самом дне сундука с одеждой, который дала ей мать. Только вот Ветта уверена — не мать положила этот кинжал в сундук. Та была против и того, чтобы Светозар Певн учил свою дочь обращаться с оружием и ездить верхом.

Осталось потерпеть ещё совсем немного, говорит себе Ветта. Она слышала, что скоро войска Киндеирна придут. Об этом говорили все на изидорских уровнях. Шептались и боялись — по слухам алый генерал сжигал всё на своём пути, сметая целые крепости и города, убивая всех людей, кто выступил против него. Княгиня твердит себе, что ей будет совершенно всё равно, даже если Арго Астал убьёт и её вместе со всеми — лишь бы погибли все те, что были ей ненавистны. И пусть все наперебой кричат, что он несправедлив, Ветта не может быть уверена, что справедливость вообще существует.

Ужасная несправедливость мироздания в том, что она была жива, а Трифон и Дорис — нет. Ужасная несправедливость мироздания в том, что Актеон до сих пор был жив, а их дети — нет. Ветте хочется ударить кого-нибудь, хочется излить всю свою злость, всё своё отчаяние, только вот постоянно приходится помнить о том, что для княгини такое поведение совершенно недопустимо.

Ветта держится из последних сил, стараясь вспоминать своё детство — Яромея, Эшера, Олега и Лукерью. Реже — Евдокию, Мерод и Милвена. Ветта старается не думать о них, как о том, что уже давно минуло, прошло. Ветта старается не думать о том, что, возможно, её жизнь кончена. Как будто такая жизнь может хоть кому-нибудь нравиться! Княгиня уверена, что любой бы на её месте чувствовал себя просто ужасно. И ей ещё удаётся справляться — она твердит это себе каждую минуту, стараясь убедить саму себя. Княгиня Ветта Изидор сильная женщина, говорит она себе. Княгиня Ветта Изидор никогда не наложит на себя руки. Она скорее убьёт обидчиков.

И чаще всего княгиня в итоге на самом деле начинает верить в это.

— Ветта… — в голосе Актеона раскаяния больше, чем он чувствовал, должно быть, всю свою жизнь.

Княгиня не сразу заметила, что супруг подошёл к ней так близко. Кажется, пытается выдавить из себя что-то, но Ветта совершенно не хочет его слушать. Она никогда не любила Актеона, и теперь его лицо только раздражает женщину. Она не хочет видеть его рядом с собой. Не хочет слышать его голос, не хочет терпеть его прикосновения. Всё в нём так сильно её раздражает, что княгиня едва может это терпеть. Едва может думать о том, что придётся ждать ещё некоторое время, прежде чем её месть, наконец, свершится. Едва может думать о том, что его руки ещё будут прикасаться к ней, а он сам захочет поговорить. Актеон всегда был ей противен, твердит она себе. С самой их первой встречи, когда он так грубо обошёлся с ней. С того самого дня, когда он посмел снасильничать. С того самого дня, как она увидела его и Сибиллу вместе — какое это было унижение для законной жены видеть мужа с любовницей.

Одна из тёток Актеона — сейчас Ветта никак не может вспомнить, как именно её знали, — что пришла тогда утром и застала молодую княгиню не в самом лучшем состоянии, сказала, что мудрой женщине стоит простить своего супруга за его грубость и больше не вспоминать о подобном, что стоит переделать себя, чтобы быть угодной мужу и больше никогда не чувствовать в свою сторону ярости или злобы. Возможно, всё это действительно было правдой. Возможно, так и следовало поступать. Но Ветта так и не смогла простить. Да она и не особенно пыталась, а Актеон никогда особенно не старался для того, чтобы его хотелось простить.

Возможно, так будет лучше, шепчет себе княгиня. Лучше — если она не простит его, и месть совершится. Для всего Ибере — Изидор подобны нарыву, который скорее надо удалить. Ветта шепчет себе, что она не её бесхребетный братец Милвен, которого она презирала всем сердцем, что она сможет нанести последний удар, когда придёт для этого время.

Пожалуй, это помогает. Потому что Ветта больше не чувствует страха перед Изидор — как это было в первое время. Потому что Ветта больше не кидается с кулаками на мужа каждый раз, когда ей что-то не по вкусу. Потому что Ветта больше не чувствует той жгучей ненависти, которая переполняла её сердце очень долго — горячая, болезненная ненависть, исполненная ярости, сменилась на ненависть холодную, ледяную, как снега Леафарнара и Калма, ненависть, до краёв наполненную презрением. Возможно, это даже хуже — та ненависть жгла душу, заставляла страдать, заставляла глаза наполняться слезами от едва сдерживаемого гнева. Но эта заставляла сердце черстветь, убивала в Ветте день за днём всё больше чувств, всё больше того хорошего, что в ней было.

— Уйди… — шепчет она тихо. — Пожалуйста. Актеон, не мучай меня хотя бы раз в жизни! Пожалуйста, просто уйди…

«Не напоминай мне о себе», хочется сказать Ветте. «Не напоминай о том, что ты существуешь и что мне придётся ещё долгое время тебя терпеть» — княгине хочется сказать что-то подобное. Он так противен ей, что порой Ветте не хочется даже марать об него руки. Только она ничего не говорит мужу. Он вряд ли питает иллюзии на счёт её отношения к нему — Актеон никогда не был глуп настолько.

Ветта прекрасно понимает, что в любом случае возненавидит супруга ещё больше — уйдёт он или останется рядом. И нет ничего, что могло бы изменить её отношение к супругу…

Хочется думать лишь о Трифоне, хотя княгиня прекрасно понимает, что ей не стоит лишний раз думать о сыне. И о дочери тоже. Только вот Дорис было всего лишь шесть лет, она была так слаба здоровьем, что Ветта вполне могла ожидать, что малышка умрёт ещё в детстве. И если бы Ветта не считала слёзы признаком слабости, она обязательно дала бы волю слезам. Понадеялась бы выплеснуть своё горе, таким образом усмирив его, облегчив душу.

И муж оставляет её на время, ничего не спрашивает. Делает вид, что всё прекрасно понимает. И это злит княгиню ещё больше. С каким удовольствием она смотрела бы на гроб, если бы там было его тело. Его, а не их сына. С каким удовольствием она сейчас убила бы его — только вот, к сожалению, сейчас у неё не было такой возможности. Во всяком случае, нарушать свой же план княгине совершенно не хочется — отец всегда учил её следовать собственным расчётам.

Весь этот пир утомил её. И Ветта едва может сделать хотя бы вид, что не хочет прогнать всех гостей к чертям. Какой может быть пир, если её первенец, если её мальчик лежит в гробу? На Леафарнаре слово «пир» всегда означало веселье, и пусть на Альджамале всё было немного не так, Ветта так и не смогла отвыкнуть от детских привычек. А сейчас ей точно было не до веселья.

Пир не заканчивается ещё долго, но, как только появляется такая возможность, княгиня покидает зал и выходит в коридор. Плутать коридорами теперь на Вайвиди не приходится — она довольно хорошо знает этот замок. Княгиня чувствует такую усталость, что едва может держаться на ногах. Она срывает с головы покрывало и отбрасывает его на сундук со своей одеждой, и длинные косы ударяют её по спине. Без покрывала Ветта чувствует себя куда лучше. Свободнее. И пусть даже на Леафарнаре замужней женщине стоило носить такое, княгиня без него чувствует себя куда лучше — пусть матушка и говорила, что с покрытой головой женщина чувствует себя куда защищённее (якобы это могло спасти от воздействия дурной магии), княгиня никогда не любила головные уборы.

Ветта выходит на балкон замка. Ей дурно — слишком кружится голова. От благовоний и от этих наигранно скорбных лиц. На балконе, впрочем, вряд ли намного лучше — он выходит во внутренний двор замка. Княгине бы хотелось видеть лес — пусть и совсем не такой, как на Леафарнаре. На Альджамале лесов не было вовсе и, наверное, именно поэтому Ветта чувствовала себя там ужасно, отец как-то говорил ей, что существо настоящего Певна — бескрайний зелёный шумящий лес. На Вайвиди всё было далеко не так плохо. Во всяком случае, до этой недели, до того самого дня, как Трифон заболел алхертской чумой и был обречён умереть — именно так сказал ученик того лекаря.

Тысячи звёзд смотрели на неё, ни на секунду не отводя своего взора. Или она на них. Впрочем, не так важно. Княгине нравилось небо на Вайвиди. Впрочем, до некоторых пор ей вообще нравился этот уровень. Возможно, когда война закончится, когда пройдёт не одна тысяча лет, Ветта сможет не чувствовать боли, только сейчас ей хочется поскорее уехать отсюда. Тысячи звёзд… Княгине нравятся звёзды. Всегда нравились. Почти так же сильно, как и леса Леафарнара — леса, в которых она выросла, по тропинкам которых бегала босиком, ягоды в котором срывала и сразу ела. И княгиня готова чувствовать себя той маленькой девочкой, которая всегда чувствовала себя так хорошо, что… Когда-то давно Ветта не могла и подумать, что ей придётся покинуть Леафарнар, а теперь оказалось, что она смогла прожить вдали от родного дома двадцать семь тысяч лет, что она смогла не только выжить, но и чувствовать себя куда лучше, чем ей казалось первые сто лет в Дараре. Княгиня хотела бы думать, что она не сможет жить вне Леафарнара — так жить было куда проще. Так она смогла бы верить ещё во что-то. А верить во что-то просто необходимо. Иначе жить становится так трудно, что лучше даже не думать. И сейчас Ветта старается верить, что позиция Изидор совершенно неправильная. Что самое лучшее для неё сейчас — поддержать притязания Киндеирна. Киндеирн Астарн, во всяком случае, имеет хотя бы малейшие представления о чести. И пусть он куда беспринципнее Актеона — Ветта уверена, что у её мужа на самом деле множество принципов, в которые он закован с головы до ног.