Языки современной поэзии

В этом контексте слово хирургиейобнаруживает, помимо метонимического сдвига по смежности понятий [ хирургический инструмент, скальпель] —> хирургия,очень разветвленное метафорическое содержание. Во многих случаях метафоры создаются аллюзивными отсылками к другим текстам.

Слова Гусь перепончатый, за решеткой груди сидящобозначают творческую ипостась личности. Соснора полемически снижает традиционно-символическое уподобление поэта птице, при этом гусь оказывается мучителем, он замещает собой орла, клюющего печень Прометею (через две строки у Сосноры упоминается и печень), и орла из стихотворения Пушкина «Узник» (Сижу за решеткой в темнице сырой. / Вскормленный в неволе орел молодой, / Мой грустный товарищ, махая крылом, / Кровавую пищу клюет под окном [189] ). В конце процитированного фрагмента из стихотворения Сосноры тоже есть отсылка к «Узнику» Пушкина: и говорил «улетай!», а он ни в какую— ср.: Зовет меня взглядом и криком своим / И вымолвить хочет: «Давай улетим!<… >» [190] .

189

Пушкин, 1977-а: 120.

190

Здесь можно видеть и полемическую связь не только с «Узником» Пушкина, но и со строками из более раннего стихотворения Сосноры «Мой монгол», вошедшего в книгу «Верховный час»: Я, за решеткой вскормленный (темница, клоповник!) / Охи орел в неволе, юный, как Ной! / В иго играли вы, вурдалак, теперь я — ваше иго. / С миской кумыса смотрим в окно (окаянство!) / Аза окном — заокеанье, зов! / Улей наш утренний, не умоляй — «улетим!» / Или — давай! Но куда? Тюрьмы фруктового яда. / Пчелам с орлами не быть в небесах (жало — и клюв?!) / Не улыбаться нам на балах, / не для нас глобус любви, / если душа — пропасть предательств, / лицо — ненависти клеймо. / Да! Ну давай! С этих утренних улиц, / толп лилипутов, тритонов труда, / пусть им — невроз ноября, месса мая, / бедный товарищ! — кровавую пищу клюем(Соснора, 2006: 600–601).

Однако решетка в поэтической системе Сосноры непростая. У него есть такие слова: Лира, ее вид — это бык за решеткой(Соснора, 1997: 76) [191] . Похоже, что и здесь ребра оказываются струнами лиры (или гуслей — по законам поэтического языка, если за решеткой груди сидит гусь).

Для ассоциативного потенциала образа существенна поговорка Хорош гусь!которая выражает осуждающее удивление. Возможно, что гусь появился в стихотворении и под влиянием набросков В. В. Маяковского к поэме «Пятый Интернационал», в которой есть такой фрагмент:

191

Через этот образ быка за решеткой вводится постоянный для Сосноры мотив творчества как заключенной в темницу стихийной силы.

Сущность поэзии в том, / чтоб шею сильнее завинтить винтом. / <…> С настойчивостью Леонардо да Винчевою, / закручу, / раскручу / и опять довинчиваю. / <…> Постепенно, / практикуясь и тужась, / я шею так завинтил, / что просто ужас. / <…> леса перерос и восстал головою. / Какой я к этому времени — / даже определить не берусь. / Человек не человек,/ а так — людогусь <…> Пространств мировых одоления ради, / охвата ради веков дистанции / я сделался вроде / огромнейшей радиостанции [192] .

192

Маяковский, 1957-а: 109–110. О развитии Н. Заболоцким мотива вытягивания шеи см.: Иванюшина, 2008.

Если Маяковский изображает, как шея вытягивается вверх, то Соснора в другой части поэмы-книги «Флейта и прозаизмы» пишет о горизонтальных шеях грифов, слетевшихся к нему:

Они сильней орлов и летают выше всех, питаются только падалью, вытянув горизонтальношеи. («Я был знаменит, и вокруг вились воробьи…» / «Флейта и прозаизмы» [193] )

У Сосноры гусь сидит то на одном, то на другом стуле.Конечно, он может перелетать со стула на стул, но для смысла текста важнее поговорка сидеть на двух стульях— о том, кто пытается одновременно получить несовместимые блага и выгоды. К теме поэзии это имеет прямое отношение: непросто удовлетворить житейские потребности одновременно с потребностями творчества. Этот гусь-орел-поэт клювами водит, макая в печень.Кроме мифологической ассоциации здесь есть и ассоциация с поговоркой он у меня в печенках сидит,со словом самоедствоа также с представлением о том, что алкоголь разъедает печень [194] .

193

Соснора, 2006: 812.

194

Мотив опьянения как условия творчества и как метафоры вдохновения — традиционный элемент мифопоэтической системы в мировой культуре. В поэзии Виктора Сосноры этот мотив постоянен: «А сейчас я работаю над очень странной книгой. Она будет состоять из тематических „гирлянд“. Скажем, одна из них — рассуждения об алкоголизме, о том, кто и как пил, о знаменитых алкоголиках. <…> Русская литература алкоголиками просто переполнена» (Соснора, 1992: 5).

Множественное число клювамиможно понимать как совмещение метафорического сравнения и синекдохи: ‘клюет так сильно и часто, как будто у него несколько клювов [195] . Строка то сжимает и разжимает когтями сердце,описывающая сердечный приступ, соотносится с выражением сердце сжимается.

В конце фрагмента есть строка а этот все точит и точит пустые перья,в которой слова пустые перьяне только обнаруживают очевидную полисемию птичьего пера и пера как пишущего инструмента [196] , но и сопоставление пера и скальпеля, а в криминальном жаргоне пером называют нож как орудие убийства.

195

Ср. также технику мультипликации.

196

В прошлом писали именно гусиными перьями, может быть, еще и поэтому мучителем оказывается гусь, тогда это тоже синекдоха: гусиное перо—> гусь.

Такой контекст сообщения Девять раз хирургией я разрезал живот(ср. общеязыковое выражение с переменой субъектно-объектной структуры высказывания: я сделал себе операцию)позволяет видеть в слове хирургиейне только перенос по смежности [ скальпель] —> хирургия,но и семантику отчуждения от лирического «я» той сферы деятельности, которая могла бы вылечить человека: освободить от травмирующей и губительной потребности быть поэтом. Семантика отчужденности становится актуальной для слова хирургиейпотому, что оно своим отвлеченным и обобщенным значением противопоставлено не только неназванному конкретному слову скальпель,но и всем обозначениям травмирующих предметов: клюв, когти, перья. Вероятно, важно, что, в отличие от хирургического инструмента, когти, клюв и перья — неотчуждаемая принадлежность живой птицы. В этом случае хирургия оказывается бесполезной, ненужной, мешающей поэту остаться поэтом. В контексте стихотворения у слова хирургиейпоявляется контекстуальное значение неопределенности (как будто автор говорит *всякой там хирургией,включая в это отчуждаемое понятие не только инструмент, но и больницу, и медицину в целом, и усилия врачей). Таким образом, в слове хирургиейзначение абстрактного понятия ослабляется почти до полной утраты, при этом появляется значение собирательности.

Конечно, здесь значима и символика числа 9,свойственная большинству мистических учений и практик. Соснора очень внимателен к нумерологии, это проявляется во многих стихах и поэмах, а один из его поздних сборников называется «Девять книг» (Соснора, 2001). Для толкования стихотворения, вероятно, наиболее актуальны представления о девяти кругах ада, о девяти днях пребывания души умершего на земле, о девяти музах и девяти чинах ангельских. Возможно также, что упоминание девятки в контексте, где говорится о разрезании живота, соотносится с девятимесячным сроком созревания плода перед рождением: хорошо известно, что в традиционной культуре смерть и рождение предстают единой сущностью как переходные состояния. И слово животв этом контексте может означать и ‘жизнь’, как в древнерусском языке.

Ранее в книге указывалось на эсхатологический смысл числа 9:

Осень, как элегично, и вправду бездождливо и янтари, и на экранах мелькают сильно цветные картины, пиши, пиши, девятка, три плюс шесть, будущий (этот!) год трехнулевой, а в нули мы гибнем. («Пустоголов» / «Флейта и прозаизмы» [197] ); ау! не докричишься, что по законам чисел вселенского «решета», нет-нет, а возникают единицы и даже девятки. И от них — Революции и уничтожение всех «судьбоносных» каст, от ненависти нулей, они ж не знают обман, что меняют касты на касты. Им важен миг, что он уже не нуль, а значимая, а не математическая фигура, и самый нуль из нулей становится гений, герой, о да! искусство для искусства, т. е. бой для боя. («У человеческих сочетаний нет нуля…» / «Флейта и прозаизмы» [198] )

197

Соснора, 2006: 797.

198

Там же: 797–798.

В стихотворении «Новая книга — ваянье…» из книги «Верховный час» есть фрагмент и с обобщающе-метонимическим употреблением слова медицины:

Там и туман… Двадцать девиц. Я, эмиссар эмансипаций, — двадцать, — вам говорю, — с фантиками, в скафандрах, морды в цементе, ремонтницы что ли они драгоценных дворцов? <…> Домы-дворцы забинтованы в красные медицины(нету ковров!), ибо заветное завтра — триумф Тамерлана. СОСТОИТСЯ САТАНИНСТВО! [199]

199

Там же: 637.

Контекст позволяет видеть здесь и метафору: вероятно, речь идет о лозунгах. Если это так, то символ красного цвета как цвета крови, пролитой в революционной борьбе, и дал импульс назвать лозунги медицинами, то есть окровавленными бинтами. Возможно, что в этом случае слово медицинывключает в себя и намек на жаргонное употребление глагола лечитьв значении ‘обманывать’: подразумевается пропагандистская ложь [200] .

Форма множественного числа абстрактного существительного не только усиливает метонимичность словоупотребления (медицины—> бинты),но и понижает ранг исходного наименования, представляя абстрактное понятие предметным множеством.

200

В криминальной среде употребление слова лечитьв значении ‘обманывать’ существует давно, по крайней мере, его следы имеются в романе Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев» (в главе «Общежитие имени Бертольда Шварца»), а именно реплика Остапа Бендера в диалоге: «— Вы разве медик? — рассеянно спросил Воробьянинов. — Я буду медиком».М. Одесский и Д. Фельдман так комментируют этот фрагмент: «Объяснение и впрямь могло показаться странным, поскольку о медицинском образовании Бендера или его планах на этот счет ничего не говорится ни раньше, ни позже. <…> Вновь напоминая о криминальном прошлом Бендера, Ильф и Петров обыграли здесь специфическую терминологию, „блатную музыку“: на воровском жаргоне врач, медик — „лепила“, а глаголы „лепить“ (что-то) и „лечить“ (кого-либо) употреблялись также в значении „лгать“, „сознательно вводить в заблуждение“, „обманывать“. <…> Прием иронического переосмысления терминов воровского жаргона и в дальнейшем неоднократно используется в романе» (Одесский, Фельдман, 1997: 419).

В поэме «999–666» (книга «Двери закрываются»), заглавие которой указывает на мифологическое «число зверя» и, кроме того, содержит цифровые символы сексуальной позы [201] , имеются строки:

Не называй. Сказанное громко отодвигает тебя в небытие. Кислые кости не ешь, а отстрани. Голубиные яйца сожми указательным пальцем и большим, брызнет сок на твою хиромантиюи осязай [202] .

201

Ср. в стихотворении Н. Агнивцева «Галантная история о некоем маркизе Гильоме де Рошефоре и его ста сорока восьми прекрасных дамах»: И (слушай, о прохожий), / По образу Нинон, / К истоку страсти тоже / Прильнул губами он. / И слились в позе сладкой / В одну из цифр, в какой / Шестёрка и девятка / Имеют смысл иной(Агнивцев, 2007: 15).

202

Соснора, 2006: 848.