Языки современной поэзии
Шрифт:
Вполне возможно, что фразеологической предпосылкой уподобления поэта крысе являются и такие выражения: беден как церковная крыса, канцелярская крыса, подопытные крысы (мыши).Первое выражение из этого ряда отчетливо соотносится с интерпретацией андеграунда как подобия катакомбной церкви первых христиан, второе связано со сниженным образом пишущего человека, третье находит подтверждение в словах самого Кривулина: «Как бы то ни было, мы оказались подопытными белыми мышами во вселенском эксперименте» (Кривулин, 2000-а: 101).
Сочетание с багровым ликомодновременно и снижает и возвышает образ: снижает смысловой связью со словами краснолицый, красномордый, возвышает — употреблением слов высокого стиля и тем, что речь идет об отблесках огня на лицах.
И в этом, и во многих других стихотворениях Кривулина очень значительна роль архаизмов, в том числе грамматических.
Рассмотрим еще один пример:
ХЛОПОЧУЩИЙ ИЕРУСАЛИМ В238
Кривулин, 1990-б: 101–102.
Архаическая форма на ослятистановится носителем смысла всего сочетания, образа, эпизода — со всей их культурной символикой. Реликтовая форма не только является сигналом библейского подтекста, но и порождает соответствующие образы.
В этом стихотворении Д/к Пищевиков (Дом культуры работников пищевой промышленности в Ленинграде — Петербурге, где в 60–80-е годы проходили литературные чтения и вечера авторской песни) соотнесен с яслями, в которых родился Христос (кормушкой для скота), а само имя Хармсобнаруживает фонетическое сходство с именем Христос. Подобие еще более актуализируется, если обратить внимание на то, что имя Христа при его библейском написании под титлом совпадет с именем Хармса.
Форма ослятиотсылает не только к евангельскому сюжету, но и к стихотворению О. Мандельштама «Ариост»: Во всей Италии прелестнейший, умнейший, / Любезный Ариост немножечко охрип <…> В Европе холодно. В Италии темно. / Власть отвратительна, как руки брадобрея. А он вельможится всё лучше, всё хитрее / И улыбается в крылатое окно — // Ягненку на горе, монаху на осляти, / Солдатам герцога, юродивым слегка / От винопития, чумы и чеснока, / И в сетке синих мух уснувшему дитяти [239] .
239
Мандельштам, 1995: 222–223.
У Кривулина есть стихотворение «Вино архаизмов», в котором говорится:
Пью вино архаизмов. О солнце горевшем когда-то говорит, заплетаясь, и бредит язык. До сих пор на губах моих — красная пена заката, всюду — отблески зарева, языки сожигаемых книг. <…> Дух культуры подпольной, как раннеапостольский свет, брезжит в окнах, из черных клубится подвалов. Пью вино архаизмов. Торчу на пирах запоздалых, но еще впереди — я надеюсь, я верую — нет! — я хотел бы уверовать в пепел хотя бы, в провалы, что останутся после — единственный след от погасшего Слова, какое во мне полыхало! [240]240
Кривулин, 1998-б: 145.
Центральными образами поэзии Кривулина стали письменность и письмо как послание. В интервью, данном Владиславу Кулакову, Кривулин сказал:
Я вдруг физически ощутил, что все люди, которые умерли, на самом деле присутствуют среди нас. Они присутствуют через язык, через слово, и это совершенно другой мир — абсолютно свободный, вне пространства и времени, и в то же время абсолютно реальный. Есть язык со своими ресурсами, и он всех нас связывает и все организует.
В следующем стихотворении письменность осмысливается в соответствии с мифологическими представлениями о пауке, несущем известие:
ЧТО РИФМОВАЛОСЬ Под рифму ставили: душа, духовный, Боже— и вроде бы сходило с рук пятно чернильное, обмылки мертвой кожи но клякса, как расплющенный паук, ныряла в раковину, по эмали разбрызгав лапки… Приходил ответ из толстого журнала, что не ждали такого уровня — да к сожаленью, нет ни места ни цензурного согласья и ставили под рифму, под Господь, для связанности и разнообразья частицу уступительную «хоть» предполагавшую любые обороты с оттенком жалости сукровицы грязцы — в надежде что когда Последний Час Природы пробьет — не всякие часы покажут полночь или полдень [241] .241
Кривулин, 2001-б: 65.
В этом тексте [242] письмо, пришедшее по почте, оказывается посланием из чуждой и враждебной среды. Клякса не только семантизируется как случайное изображение, но и символизируется: она предстает знаком нарушения порядка, установленного в советских издательствах, нарушения идеологической чистоты стихов. Сочетание пятно чернильноев этом тексте полисемантично, что базируется на фразеологических и деривационных связях слов: пятно на репутации, запятнать, очернительство.Сигнал к полисемантическому прочтению этого сочетания задан предыдущим отчетливо двузначным сочетанием сходило с рук.Образ сравнения — расплющенный паук —не только изобразителен, но и традиционно семиотичен: в соответствии с популярной приметой, паук предвещает письмо. Расплющенность паука в таком случае означает нарушение эпистолярного контакта, а точнее, получение нежелательного письма.
242
Подробный анализ стихотворения см.: Саббатини, 2007.
В контексте про поэтов андеграунда значение получает еще и такая функция паука, как плетение паутины (вариант базовой метафоры текст — ткань, ставшей языковой и тем самым утратившей образность, но постоянно оживляемой поэтами). И в этом случае метафора паукраздваивает свой смысл: в бытовых ситуациях паутина в доме считается проявлением неряшества хозяев, а в культуре андеграунда аккуратность не считалась добродетелью. В стихотворении показано, как наведение порядка уничтожением живого умножает грязь. Таким образом, сравнение клякса, как расплющенный паукявляется центром пересечения нескольких метафор и символов.
Подобная мифологизированная связь насекомых с письменностью осуществляется и грамматическими средствами, например, в таком фрагменте стихотворения «Натюрморт с головкой чеснока»:
Стены увешаны связками, смотрит сушеный чеснок с мудростью старческой, белым шуршит облаченьем — словно в собранье архонтов судилище над книгочеем: шелест на свитках значков с потаенным значеньем стрекот письмен насекомыхи кашель и шарканье ног [243] .243
Кривулин, 1990-а: 21.
Слова шелест письмен насекомыхчитаются двояко, ясно обозначая двоякий грамматический статус слова: шелест письмен[кого?] насекомых— существительное и шелест письмен[каких?] насекомых— причастие. Если слово читается как существительное, создается картина природного происхождения письма, текста, а если как причастие — воссоздается этимологическое значение ‘насеченных’ или ‘насекаемых’. За языковой нерасчлененностью форм встает и образ архаического способа создания текста насечением знаков. Метафора изображает форму букв и их движение, а также переносит на буквы все те многочисленные коннотации (и положительные, и отрицательные), которые могут быть связаны с насекомыми. В условиях пунктуационной нерасчлененности этого текста слово насекомыхможет быть понято и как приложение, которое оформляется обычно дефисом, и как уточнение, которое отделяется знаком тире. В этих случаях метафора предстает тождеством, что подкрепляется созвучием слов букваи букашка.Грамматическое основание смысловой множественности метафоры определяется еще и тем, что в развитии русского языка постоянно конкурируют синтетический и аналитический способы построения фразы (согласование и управление): исторически древнее согласование, при котором насекомыхчитается как причастие или прилагательное, а современный язык предпочитает управление, при котором это слово — существительное родительного падежа. Конкуренция синтаксических структур и языковая динамика, таким образом, тоже становятся предметом изображения в тексте.