Замок Эйвери

Я успеваю прочесть: «il properito della ZABIGNO» готическими буквами.

– Откуда у тебя здесь оказался этот перстень?
– спрашиваю я с недоумением.

– Я просто призвал его из английского поместья - это не так далеко от Лондона.

Протягиваю к нему руку.

– Осторожно, он ещё горячий.

– Тогда почему ты так спокойно держишь его?

– Ты, наверное, забыл, но я - маг стихии Огня. С её помощью я и призвал его.

– Я забираю перстень, - говорю я властно, ибо негоже стихийному магу бояться волшебства Огня, - отдай.

– Учти, взяв его, ты закрепляешь наш союз. Ты готов к этому, Северус Снейп?

– Готов, - произношу я, а в голове мечется мысль: «Что же ты делаешь, Северус?!», но я подавляю её… и забираю, действительно, тёплый перстень.

– Что мне делать с ним теперь и что дать тебе взамен? У нас в роду не было фамильных драгоценностей - мужчины чурались их.

– Просто носи его. А взамен ты отдашь мне пол-пинты крови, и я выпью её.

– Что ещё за варварство?

– Это кодекс семьи Цабиньо, вот и всё.

– Почему я должен верить тебе?
– сдаюсь я.

Блейз поднимает ко мне лицо, и я вижу, насколько оно прекрасно, и эти ярко-зелёные, нет, таких ярких глаз не может быть у человека, а в них плещется безбоязненное, открытое желание.

Я наклоняюсь и целую его в улыбающийся рот, который тут же смыкается и дарит мне ответный, такой жаркий, жадный поцелуй…

Вечером мы аппарируем, наплевав на все приличия в знакомый мне супермаркет - здесь прохладно и пахнет свежевыпеченным хлебом. Я взял с собой кругленькую сумму фунтов и хочу потратить их с шиком - мы набираем тигровых креветок, разнообразные изысканные салаты и много того самого хлеба, масло и несколько видов джемов, копчёную курицу и нарезанную тонкими ломтями слезящуюся ветчину. Чай и кофейные зёрна у меня в доме есть. Совершив покупку, мы обнимаемся на глазах изумлённых магглов, хорошо знающих меня и Рема, и аппарируем. К чёрту магглов, эту грязь под ногами!

… Мы насыщаемся, поминая добрыми словами тех самых магглов, которых я при аппарации грубо послал к чёрту. Линки я заранее полностью вылечил и даже свёл следы синяков и ссадин. Он приготовил много вкусной еды из принесённых запасов. За это я внутренне ему очень благодарен, но, разумеется, молчу. Наевшись и напившись хорошего чая, мы идём в сад, я без зазрения совести предлагаю ему посидеть в наших с Ремом развилках, он уверенно взбирается на место Рема, а у меня в душе вдруг холодеет от предчувствия беды, нескорой, но неотвратимой.

Я отгоняю мрачные мыли, предлагая Блейзу выпить, он соглашается на «Двухголового дракона», я следую его примеру, призывая жестом бутыль, так и оставленную в столовой, и два стакана, протягиваю ему полный, а голос предательски дрожит, когда я произношу обычное:

– Смотри, не пролей.

– Постараюсь, - смеётся Блейз и, взяв его, сразу отпивает большой глоток.

– Да ты мастер пить.

– Не то, чтобы мастер. Но умею.

Так почитай мне стихи, Сев. Помнишь, ты обещал?

– Я лучше пою тебе старофранцузскую балладу. Вот, послушай:

La douce voiz du louseignol savage

Qu`oi nuit et jour cointoieret tentir

M`adoucist si le cueret rassouage

Qu`or ai talent que chantpour esbaudir;

Bien doi hanter pluis qu`il vient a plaisir

Cele qui j`ai fait de cuer lige homage;

Si doi avoir grant joie en mon corage,

s`ele me veut 'a son oez retenir.

Onques vers li n`eu faus cuer ne volage,

Si m`en devroit pour tant mieuz avenir,

Ainz l`aim et serf et aour par usage…

– Прошу, переведи, - звенит голос Блейза в наступившей тишине.

Столь сладок голос соловья лесного, -

Он день и ночь трепещет и звенит, -

Что дух мой услаждён и весел снова,

А радость вмиг желанье петь родит.

Я должен песнь сложить, что ублажит

Ту, коей век быть верным дал я слово,

Коль дама взоры прочь не отвратит.

Ни тени легкомыслия пустого

Не допускал я, не таил обид,

Её люблю, служу ей образцово,

Но образ мыслей от неё мой скрыт:

Краса её мне очи столь слепит,

Что не могу я произнесть ни слова,

Столь манит вид лица её простого,

Что дух мой от смущенья прочь летит…

– Да, ты точно бисексуал, - заявляет уверенно Блейз, иначе бы не стал заниматься переводами куртуазных стихов о любви к Прекрасной Даме. Но поёшь ты великолепно. Лучшего изложения средневековых, достаточно сложных в исполнении, баллад я, пожалуй, не слышал.

Да и перевод очень хорош. Как ты догадываешься, я с большим трудом понимаю нюансы старофранцузского, но в целом могу понять, о чём или ком идёт речь. Литературный перевод для меня - вообще тайна, не постижимая никоим образом. А ты, Сев, справляешься. Так что это ты - «умничка», а не я.

Комплименты Блейза были, скорее, по существу, нежели от душевного порыва - да, ему понравились и моё исполнение, и перевод, но щемящего душу восторга, которые испытывали к старинной французской лирике та же Хоуп и, особенно, мой Рем, не было. Видно, характер Блейза, который я лишь частично изучил, в корне отличается от того доверия и восторженности, которые испытывал ко мне Рем на первых порах - ха!
– длившихся почти два года, и коренным образом отличен от всех бывших мне близкими людей.

Какое-то немного печальное развлечение в саду подходит к концу, мы допиваем по второму стакану огневиски, не хмелея.

– Может, напьёмся, а, Сев?
– и опять нотка печали в голосе.

– А зачем, Блейз? Я же вижу - тебе скучно со мной.

– О-о, нет, нет, ты не прав!
– горячо уверяет он.

– Тогда отчего эта печаль, разлитая в воздухе, такая густая, словно её можно намазать на тост?

– Это от моих грустных мылей, Сев, прости.

– И о чём грустишь?

– О разном, например, о том, что этот вечер никогда не повторится.

– Ну же, Блейз, глупо сожалеть о таком пустяке - впереди индейское лето, и мы ещё не раз будем аппарировать сюда, если ты, конечно, пожелаешь.

– О, за моим желанием дело не станется, уж поверь - мне так понравилось здесь, у тебя.

– Тогда пойдём спать, а то я устал и, как сова-сплюшка, хочу всё время спать.

– Да?
– рассеянно переспрашивает он.
– Как сова-сплюшка, говоришь?

Я слезаю из развилки, заодно рукой проверяя шоссы - сухо. И на том спасибо, что не зря мучился…