Защита Чижика

О покушении, конечно, не писали. В газетах всё больше о перевыполнении планов. Но молва, московская молва! Она ползла по телефонным проводам, шипела в очередях за дефицитом: Слышали? Высоцкого… Да нет, жив! Но говорят… Говорят, плохо. Очень плохо.

Его появление здесь, под софитами, перед двумя с половиной тысячами зрителей — было необходимо. Не для славы, нет. Чтобы вышибить слух слухом же. Чтобы показать: жив. Дышит. Поёт.

Стояли мы в двух шагах друг от друга, у своих микрофонов. Но звуковики, эти невидимые кукловоды зала, сделали фокус. Мой голос, старательно подделанный под его манеру, под хрипотцу, под эту неповторимую интонацию отчаяния и бунта, лился… со стороны Высоцкого. А с моей — похоже, но слабо. Странная, двойная игра. Я пел его песню, не слепо имитируя, а стараясь быть им. В фильме озвучивал его героя — так уж вышло Кто в зале понял подмену? Думаю, никто. Зал пришел на Высоцкого. И слышал только его. И принимал только его. Восторженно, истово, с почти религиозной страстью. Даже и без почти. Крики «Браво!», топот ног, слезы на глазах у женщин в первых рядах — все это было ему. Мне же досталась снисходительная вежливость. Мол, старается Чижик. Для общего дела. Пусть. Главное — что он здесь, с нами.

А зал… Зал был полон. Не просто полон — набит битком сливками общества, попасть стремились многие, да не все избраны. Заявок на билеты набралось под двадцать тысяч! От всех трудовых коллективов, какие только есть в столице и области: от дымящих труб гигантов индустрии до тихих кабинетов НИИ и университетских аудиторий; от будущих токарей и слесарей профтехучилищ до вдохновенных скрипачей музыкальных школ; от закаленных ветеранов, чьи ордена звенели при каждом движении, до румяных работников автопредприятий и уверенных работников московской торговли. Всех мастей и званий. А мест — всего две с половиной тысячи. И пришлось помощникам рассылать вежливые, но твердые отписки: глубоко сожалеем… объем зала… Смотрите в широком прокате…

Посмотрят. Фильму дали первую прокатную категорию, копий напечатают много. Хотя девочки уверены, что дадут и высшую. Скоро. Как продастся десять миллионов билетов. Всего-то.

Песня отзвучала. Действо завершилось. С завтрашнего дня «Лунного Зверя» начнут крутить в Красном Зале «Зарядья», а с понедельника подхватят «Ударник» и «Октябрь». А там… Цепная реакция.

Летите, рассказывайте, мысленно бросил я вслед уходящим зрителям, толпящимся у выходов, обсуждающим фильм, песню, его вид. Они — в одну сторону, в сумеречную Москву, к метро, к трамваям, к своим кухням и разговорам до утра.

А мы — в другую. В глубины и вершины «России». Здесь, на девятом этаже, в Хрустальном зале, под мерцающими люстрами, которые отражались в огромных окнах, как звезды в темной воде, должна была состояться неформальная дискуссия. «Кинофантастика — прошлое и будущее». Формулировка обтекаемая, дающая простор для любых мыслей и… для необходимых пауз. Узкий круг. Всего сорок человек. Если в зале были сливки, то здесь собралось масло. Самое что ни на есть лучшего сорта. Кашу маслом не испортишь. Хотя узкий круг — выражение странное. Разве круг бывает узким? Круг — он всегда триста шестьдесят градусов. Узким бывает луч, туннель, коридор. Западня.

Вид из окна завораживал. Вечерний Кремль. Башни, увенчанные рубиновыми звездами, стены, уходящие в сумрак, золотые купола соборов, тускло мерцающие в отблесках городских огней. Вечерний Кремль, вечерний Кремль, ты стал для нас навеки всем… Символ мощи, истории, незыблемости. Или… гигантская декорация к некой непонятной пьесе?

Совсем недавно, здесь же, прошёл творческий вечер Высоцкого. И все было хорошо. До финала. До того выстрела у «Матушки». Сейчас должно быть иначе. Должно. Но у меня нехорошее чувство, как перед грозой, а я в поле без плаща и без зонтика. Да зонтик в поле и не советуют, вдруг молния?

Хрустальный зал мы сняли для дискуссии. Удовольствие недешевое, но и не запредельное. Скинулись кинематографисты, комсомол, издательство «Молодая гвардия». Поговорим как умные люди. Островок роскоши высоко над городом.

Закуски — холодные и горячие — скромные, но симпатичные. И напитки. Водка «Столичная» — надежная, как мосинская винтовка. Коньяк «Ахтамар» — с восточной загадкой. Шампанское «Советское» — обязательно, как гимн; вино «Киндзмараули» — густое, как кровь… И «Боржоми», конечно. По заявкам телезрителей. Нет, не я один охотник до минералки: важный чиновник из Госкино наливает себе минеральной воды, бережно отставив в сторону фужер с шампанским.

Пока гости рассаживались, обживали пространство — кто-то разглядывал вид из окна, кто-то сразу потянулся к закускам, кто-то, согнувшись в три погибели, о чем-то горячо шептался с соседом, — я снова подошел к окну. Москва раскинулась внизу, в огнях и тенях. Где-то там, в этой темноте, жила молва. Где-то там вызревали новые слухи. Где-то шла своя, невидимая нам, жизнь. А здесь, в этом хрустальном аквариуме на девятом этаже, под приглушенный звон бокалов и начавшийся робкий гул разговоров, мы собирались говорить о будущем кинофантастики. О будущем… Каким оно виделось отсюда, с этой высоты? Туманным, как вид на Замоскворечье сквозь ночную дымку. Или ясным, как рубиновые звезды над кремлевскими башнями?

Тихий гул дискуссии за спиной — обрывки фраз о «космическом масштабе мысли» и «колонизации Луны и Марса» — смешивался со звоном приборов и бокалов. Мы стояли у тяжелой бархатной портьеры, смотрели на Москву. Я уже давно здесь, но всё равно — любуюсь. Красивое. Владимир Семенович тоже смотрел, вглядывался, и вдруг сказал:

— Ну, наконец!

Внизу, по мокрой от недавнего дождя мостовой, плыл, как барка по темной реке, голубой «Мерседес». Фары его резали сумерки двумя желтыми клинками. За ним, словно привязанные невидимой веревкой, увязались «Жигули» — копейка, потом сизый «Москвич-412». А чуть поодаль, отбрасывая под фонарями длинные, рваные тени, бежала — нет, не бежала, а спешила — кучка людей. Человек тридцать. Молодые, не очень, в кепках и без, с сумками через плечо. Они не кричали, не махали руками. Они просто упорно, почти молчаливо, преследовали мерцающие огни «Мерседеса», как псы — заманчивый, но недосягаемый след. Поклонники? Охотники? Толпа в ночи — всегда загадка.

— Твой? — спросил я, уже зная ответ. У Высоцкого была такая же машина. Символ успеха, доступный единицам, предмет зависти и бесконечных пересудов в очередях за колбасой.

— Был мой, — Владимир Семенович вздохнул, но неглубоко. Легкое бережет. — Продал. Славе. Хороший парень, из Питера. В ТЮЗе служит. Талант — штука редкая. Через пару лет, глядишь, режиссеры из-за него глотки друг другу перегрызут. А пока… душа у «Мерседеса» просит дороги, а у Славы просит «Мерседес». Ну, пусть. Мы с ним… придумали, — он усмехнулся коротко, сухо. — Он — мой двойник на час. Оделся… ну, примерно. Чуть подгримировался. А главное — гитара. Не моя, его. И машина. Он сейчас прокатит по Садовому, потом — прямехонько на Ленинградку. Заманивает… как болотный огонёк. Высоцкий посмотрел вниз, где толпа уже скрылась за поворотом, увлеченная голубым призраком. — А мне… я себе что-нибудь попроще возьму. Потом. Когда из Антарктиды вернусь. «Волгу»… или «Троечку». Хватит пижонить. Надоело.

Я промолчал. Что спрашивать? Почему бы одному советскому артисту не продать «Мерседес» другому советскому артисту? Дело житейское. Обыкновенная история. Кто в курсе — тот знает. А откуда у Славы из Ленинградского ТЮЗа деньги на такую покупку, пусть ломают головы поклонники у театральных подъездов, пусть судачат сплетницы на кухнях, пусть строят догадки досужие обыватели на площадке трамвая номер девять. Им же заняться нечем. Лампа-дрица-гоп-ца-ца!

Во вторник в «Комсомолке» выйдет большой «подвал» о творчестве Владимира Высоцкого. Девочки постарались на славу. На Володю. Конечно, ни слова о покушении. У нас такого не должно быть. Не было. Зато — подробно, с чувством, с толком, с расстановкой — о предстоящей поездке Владимира Семеновича осенью в Антарктиду! На научную станцию! Трудиться! Для поднятия духа полярников, чей энтузиазм, видите ли, в последнее время как-то поугас. Забыли люди, ох, забыли о романтике полярной ночи, о героизме покорения вечной мерзлоты под знаменем прогресса. Ну, теперь-то вспомнят. Увидят живого Высоцкого на Куполе — и энтузиазм восстанет вновь. Статью прочтут миллионы. Заявки от желающих «на лед» посыплются, как снег в пургу. Так и виделось: стройные колонны добровольцев с гитарами вместо ледорубов, марширующие под кремлевскими звездами прямо к Южному полюсу.

Мы вернулись к столу. Дискуссия, сдобренная «Столичной», «Ахтамаром» и «Киндзмараули», шла полным ходом. Я налил «Боржоми». Газированная вода шипела в хрустальном бокале, как раздраженная змея. Поднимались тосты. За прекрасных женщин (взгляды невольно скользнули к девочкам). За советскую фантастику (голоса зазвенели особенно громко). За тех, кто в море (почему-то именно за них — видимо, кто-то вспомнил морские байки или просто хотел выпить лишнее под благовидным предлогом). «Ура!» — гремело под хрустальными люстрами, отражаясь в огромных окнах, за которыми лежал темный, но всегда дружелюбный город.