Защита Чижика

Вчера вечером я просто сидел на веранде. В кресле-качалке. Сидел, но не качался. Потом, когда сил наберу. Воздух густой, сладкий от цветов, названия которых не знаю. Где-то недалеко, за лесом, шумит море. Слышен смех Ми и Фа с площадки — нашли-таки себе компанию. В домике бабушки мирно беседуют о достоинствах нарзана перед ессентуками. Лиса и Пантера читают. Тишина. Казалось бы, идиллия. Но эта тишина — особого свойства. Она не расслабляет, а скорее настораживает. Она — как пауза между актами в хорошо отрежиссированном спектакле. Спектакле под названием «Отдых по расписанию». Опытный зритель чувствует: за кулисами кипит своя, невидимая жизнь. И санитары с автоматами — лишь самые очевидные знаки в этой постановке. Если в первом акте у санитара автомат, то в третьем…

А погодим. Придёт время третьего акта, тогда и увидим.

Ночь прошла соответственно ожиданиям.

Ближе к полудню собрались в город. Автобусы, разумеется, не ходят. Сюда, в это заповедное место, общественный транспорт не допускают. Да и зачем? За нами закрепили «Чайку». Вместе с водителем, Петровичем. Петрович — мужчина лет сорока, рыжий, коренастый украинец с заспанными, но необычайно зоркими глазами и руками, которые, кажется, срослись с баранкой. Мы было скромно запротестовали: зачем нам «Чайка»? Слишком заметно! Нам бы и «Волги» хватило, или даже «Жигулей», да без водителя — сами управимся! Но получили в ответ разъяснение, мягкое, но авторитетное: Сочи, видите ли, это некоторым образом Кавказ. Здесь свои обычаи, свои представления о рангах и почестях. Отказываться от положенного «Чайки» — значит, нанести урон не только себе, но и самой системе распределения благ и уважения. Это как отказаться от ордена — неприлично, да и обидно тем, кто его дарит. Здесь все просто: если человек едет на «Чайке» — значит, он очень, очень достойный человек. Ему — почёт, уважение и зелёная улица на всех перекрестках жизни. Конечно, у нас все равны, это аксиома. Но те, кто на «Чайке»… они как бы равнее других. Народная мудрость, проверенная годами и километрами кавказских серпантинов. Что ж, против народной мудрости, да ещё подкрепленной инструкцией, не попрёшь. Зачем?

И вот мы уселись в салон «Чайки». Кожа мягкая, чуть пахнет дорогим табаком. Петрович плавно тронул. Едем неспешно. Торопиться? Куда? Да и дорога не позволяет — горная, извилистая, то взмывающая вверх, откуда открывается вдруг безбрежная синева моря, то ныряющая в тенистые ущелья, где пахнет сыростью и цветущим гранатом. Впереди нас, как и вчера, едет милицейская «Волга». Без мигалки, но само её присутствие — уже маяк, расчищающий путь. Андрей Николаевич приказал — всё должно быть по высшему разряду. Ну, не по самому-самому высшему, который полагается лишь единицам, но уж точно — впечатляюще. Петрович, между прочим, обронил:

— Вот генерал, немецкий, из нашей Германии, непростой генерал, недавно здесь отдыхал. Так ему тоже «Чайку» полагалась. И сопровождение. Как положено.

В его голосе звучало тихое удовлетворение от сопричастности к этому строгому ранжиру, к этому вечному круговороту почестей и автомобилей.

К «Жемчужине» — гостинице, что сверкала белизной на самом берегу, как оправленная в бетон вафля, — мы прикатили в назначенное время. За полтора часа до начала мероприятия. Я взял этот запас сознательно, памятуя берлинские злоключения с вечно опаздывающими машинами и чекпойнтом «Чарли». Здесь, слава Всевышнему, чекпойнта не было, но привычка — вторая натура, особенно у человека, вынужденного постоянно сверять часы с расписанием жизни.

Нас встретили. Встретили дружно, тепло, с той подчеркнутой, чуть суетливой радушностью, которая бывает у людей, знающих, кого они встречают, и слегка побаивающихся ответственности. Встретили организаторы фестиваля — люди с озабоченными, но сияющими лицами. Встретил комсомол — пара стройных юношей и девушек в белых рубашках, с искренними, чуть восторженными улыбками. Встретил горисполком — солидные мужчины в добротных костюмах, с крепкими рукопожатиями. Да что там горисполком! Нас встретил, почтительно расчищая путь в вестибюле, сияющем мрамором и хрусталем люстр, сам товарищ Карбышев! Директор «Жемчужины»! Человек-легенда местного масштаба, обладатель множества почетных грамот и, как поговаривают, личного расположения высоких чинов из Москвы. И не просто встретил, а почтительно проводил — или, вернее, сопроводил — к лифту, затем сам поднялся с нами на двенадцатый этаж и лично распахнул дверь моего номера. Суперлюкс! Слово какое-то заграничное, вычурное, но в устах Карбышева оно звучало естественно и гордо.

Номер… Номер оказался замечательным. Просторным, светлым, с огромными окнами, залитыми морским солнцем. Лучший в гостинице, сообщил с достоинством Карбышев, мягко ступая по толстому ковру. Да и во всем Сочи, пожалуй, не сыщете лучше! И я ему поверил. Не потому, что он льстил мне — чемпионство мое, конечно, почётно, но «Жемчужину» чемпионами не удивишь, они здесь не редкость. Нет, я поверил потому, что понимал: номер этот дали не столько мне, сколько Ольге. Ольге Андреевне. Карбышев обращался к ней исключительно по имени-отчеству, с почтительным наклоном головы. И в этом обращении сквозило не столько уважение к её персоне, сколько здоровый административный страх. Ольга Андреевна запросто могла наслать на «Жемчужину» проверку. Да не простую, а такую — с пристрастием, с комиссией из недремлющих столичных глаз, после которой директору оставалось бы только сухари сушить. И лучше начать сушить их перед проверкой, а то можно и не успеть. Такой вот незримый каркас власти, на котором держится весь этот блеск суперлюксов и вежливых улыбок.

Но девочкам — Лисе и Пантере — всё понравилось. Они мило поблагодарили Карбышева за проявленную заботу, сказали что-то любезное про уют и вид. Директор, сияя, удалился, и вот мы остались одни. Тишина. Только едва слышный гул города где-то внизу, и шум прибоя, доносящийся с пляжа. Вид из окна и впрямь прекрасен: бескрайнее море, сливающееся на горизонте с небом, белые паруса яхт, как чайки на воде, и зеленая кайма набережной. На столе — огромный букет цветов, пахнущих чуть пряно, чуть горьковато. Гвоздики, красные и белые. Три к одному, по Менделю. В холодильнике — «боржоми» в достатке, сверкающие зеленые бутылки. И, о чудо! — даже виски. И даже не советский «Столичный», а настоящий, ирландский, правда, купажированный. Карбышев, между прочим, с гордостью упомянул, что «Жемчужина» заслуженно из года в год завоевывает переходящее знамя «За высокие показатели в социалистическом соревновании предприятий курортно-гостиничного хозяйства». Видимо, виски и цветы входили в понятие этих самых высоких показателей. Или были их следствием.

Виски я вынул из холодильника, и поставил на стол. Для возможных гостей. Пусть греется.

Только мы собрались осмотреть ванную комнату (горячая вода! холодная тоже! — это ли не верх блаженства?), как раздался стук в дверь. Тук-тук-тук. Вежливо, но настойчиво. Как стучит судьба, знающая, что ей откроют.

— Войдите, — сказала Надежда, но прежде посмотрела на меня. Взгляд её был спокоен, но вопрошающ. Я кивнул. Мол, все в порядке, мой пистолет быстр, и не только кивнул, а и мысленно рука потянулась к кобуре, где лежал плоский стальной друг, верный спутник в любой поездке. Нет, я был абсолютно уверен в полной нашей безопасности здесь, в этом оплоте советского гостеприимства. Но привычка, въевшаяся глубже, чем знание таблицы умножения, твердила: лучше тренировка без стрельбы, чем стрельба без тренировки. Бдительность — мать спокойствия, как говаривал один мой знакомый из «девятки».

Вошел официант, лет сорока, в безупречно белой куртке, с подносом в руках. За ним — горничная, скромная, опустившая глаза. С букетом цветов сей раз белые розы, нежные и дорогие), а на подносе бутылка шампанского, торжественно укутанная в белоснежную салфетку и помещенная в серебристое ведерко со льдом, и… две коробки конфет. Одна — «Птичье молоко», шоколадно-белоснежное чудо. Другая — «Чернослив в шоколаде», скромная, но надежная классика.

— От ваших поклонников, — почтительно произнес официант, но смотрел при этом не на меня, чемпиона, а на Ольгу. На Ольгу Андреевну. Горничная поставила розы в вазу. Дело сделано. Официант поклонился, легкий, почти незаметный кивок головы, и так же быстро и бесшумно удалился. Горничная последовала за ним, успев, однако, ловко принять и спрятать три рубля, которые я машинально протянул ей вслед. Профессионалы.

И вот мы снова одни. На столе — конфеты, шампанское, цветы. Благоухание роз смешивается с терпким ароматом гвоздик. Солнце золотит этикетку шампанского. Всё дышит роскошью, вниманием, праздником. Мы люди обыкновенные. И нам, конечно же, хочется. Хочется открыть коробку с «Птичьим молоком», хочется хрустнуть изысканной сладостью. Хочется откупорить шампанское, услышать его веселый, жизнеутверждающий хлопок, наполнить бокалы игристыми пузырьками. Хочется любоваться цветами. Да много чего хочется.

Но… опасаемся. Мысли ползут в голову, как муравьи на сахар. Вдруг конфеты отравлены? Ведь могли подослать… Кто? Да кто угодно! Враги не дремлют. Шампанское? В игристую влагу легко добавить чего-нибудь нехорошего, безвкусного и смертельного. Цветы? Понюхал нежный лепесток розы — и к утру скончался в страшных муках. Как в тех самых дешевых шпионских романах, что тайком читают в курилках и на задних партах. Чушь? Конечно, чушь! Патологическая мнительность уставшего от напряжения человека. Но… но именно в таких романах всегда есть доля правды, преувеличенной, искаженной, но правды. И эта доля, как червяк, точит уверенность. Веселье гаснет. Роскошь номера вдруг кажется подозрительной. Безопасность — иллюзией. Мы сидим среди подарков, как на островке, окруженном невидимыми, но вполне реальными опасностями. И шампанское в ведерке перестает искриться. Оно просто охлаждается. Ждёт. А букет роз цветёт и пахнет. Как в театре абсурда. Или в жизни, которая порой так на этот театр похожа. Особенно здесь, на этом теплом, благоуханном, но таком непростом юге.