Защита Чижика

Пока я пребывал в сладковато-тревожном плену размышлений о коварстве мира, Ольга проявила ту практическую сметку и решительность, что всегда меня и восхищала, и слегка пугала. Она деловито осмотрела обе коробки, повертела их в руках, словно оценивая вес и качество печати, потом, к моему легкому ужасу, принюхалась к швам целлофана. Судя по отсутствию гримасы отвращения или подозрительного мимического движения, запах был в норме — запах сахара, ванили и типографской краски. И затем, без тени сомнения, решительным жестом сорвала целлофановую упаковку с «Птичьего молока» и открыла коробку. Конфеты лежали в строгом порядке, безмятежные и аппетитные.

А Надежда тем временем, словно соревнуясь в бесстрашии, взяла в руки бутылку «Абрау Дюрсо». Не тусклый советский ширпотреб, а настоящее, с характером. И с настоящей пробкой — не пластмассовой заглушкой, а корковой, утопленной глубоко в горлышко. Она с сомнением посмотрела на меня — открывать шампанское традиционно положено мужчинам. Но эмансипация, но сто тысяч подруг на тракторах, но героини авиации требовали: давай! И она ловко, сильными пальцами, провернула пробку. Звук был приятный, жизнеутверждающий, как хлопок паруса на ветру. И вот уже три бокала, тяжелые, хрустальные, наполнились игристой, золотистой влагой, пузырьки которой спешили вверх, словно радуясь освобождению.

— За победу! — провозгласила Ольга, поднимая свой бокал. Глаза её сверкнули тем самым огоньком, который я знал и любил — смесь азарта, вызова и легкой бравады. Она всегда была первой. Всегда.

— За нашу победу! — подхватила Надежда, с ударением на «нашей». её тост прозвучал чуть мягче, но с не меньшей твердостью. В нём была вера. В нас. В него. В этот вечер.

Ничего не оставалось, как поддержать их. Нельзя же вечно жить премудрым пискарем, как у Салтыкова-Щедрина, дрожать за свою шкуру, прятаться в нору и бояться собственной тени. Тем более, что разум, наконец, взял верх над навязчивыми шпионскими фантазиями. Я знал наверняка. Персонал «Жемчужины» не просто предупредили — его просеяли сквозь мелкое сито, проверили под микроскопом, и внедрили надежных людей. Вот тот самый официант, что принес шампанское и конфеты, смотревший на Ольгу с немым вопросом в глазах. Он — наш. Сотрудник Девятого управления. Я его знаю в лицо, он меня. Но вида не подаём. Здесь, в этой глянцевой роскоши, мы — просто отдыхающие гости, а он — вежливый официант. Таковы правила этой странной, вечной игры. Играть в нее надо умеючи.

— Чижик, тебе же сегодня за доску! — вдруг воскликнула Ольга, уже после того, как я отхлебнул из бокала. Ага, вот как. Сначала налили, потом дождались, пока я сделаю глоток, а уж затем озаботились моей предстоящей игрой. Женская логика. Неисповедимая и непререкаемая. В её тоне сквозила не столько тревога, сколько легкая ирония. Мол, не увлекайся.

— Наденька, а приготовь-ка нам чайку! — сказал я, отставляя бокал и нарочито подражая голосу и манерам великого Штрауха. Слегка картавя, задушевно и с той театральной величавостью, которую он умел вкладывать даже в бытовые фразы. Получилось, думаю, узнаваемо. Девочки улыбнулись.

До открытия турнира времени достаточно. В бокале шампанского спирта — чуть. Капля. Практически гомеопатическая доза. И потом — это же Чигоринский мемориал! Сам Михаил Иванович Чигорин, говорят, себе позволял перед игрой. Не чарку водки, конечно, но рюмочку коньяку или стаканчик вина — запросто. Может, именно поэтому он и не стал чемпионом мира? А может, и не поэтому вовсе. Жизнь — штука сложнее шахматной партии, и причины неудач в ней редко лежат на поверхности, как ферзь на открытой вертикали.

Девочки приехали не с пустыми руками, не полагаясь на анонимных поклонников. Как заправские снабженцы, они выгрузили из объемистой сумки кое-что существенное. Прежде всего — стальную кружку-термос «Стэнли», неубиваемую, привезённую из Лас-Вегаса когда? Давненько. Потом — маленькую, но увесистую баночку осетровой икры, черной, зернистой. Рядом — булочку. Не абы какую, а свежую, румяную, испеченную утром в маленькой, но гордой пекарне санатория «Сочи». Два яйца, сваренные вкрутую, — белые, гладкие, надежные, как два стражника, Шалтай и Болтай. И пачечку зеленого чая. Не россыпью, не в жестяной банке, а в заварочных пакетиках. Знаменитый «Советский Краснодар», цена — восемьдесят шесть копеек за двадцать пять пакетиков, пятьдесят граммов нетто. И то, говорят, не укупишь. Он от всех болезней помогает, всё ЦеКа на нём держится. Вот этакий легендарный чай Надежда и приготовила. Но только мне. Тебе играть, тебе и пить, заявила она. Девочки же с легкомысленной беззаботностью продолжили потягивать «Абрау Дюрсо», словно предстоящее открытие турнира было делом десятым. Для них — да.

Пью. Как и положено в таких случаях — мелкими, осторожными глотками. Чай горячий, в меру крепкий, в меру терпкий. Свой. Надёжный. Не подаренный анонимными врагами или подобострастными администраторами.

Пью и читаю газеты. Они лежали тут же, на журнальном столике, аккуратной стопкой — сегодняшние. Доставляют первым московским рейсом. В газетах наша сила! «Правда», «Известия», «Комсомолка», «Советский спорт» — всего восемь наименований. Одно из моих многочисленных условий организаторам турнира. Пусть привыкают, что чемпион должен быть в курсе всего. Или хотя бы создавать такое впечатление. Чтение газет — ритуал, такой же обязательный, как утренняя зарядка.

Начинаю всегда с последней страницы. Так уж повелось. И во всех газетах — на последних, самых читаемых страницах — пишут о Мемориале Чигорина. Конечно, не само собой так получилось. Не снизошло на журналистов внезапное вдохновение. Партия скомандовала: «Подробно освещать турнир!», и пресса, как хорошо обученный взвод, дружно ответила: «Есть подробно освещать турнир!». В каждой приличной газете, разумеется, есть свой постоянный шахматный обозреватель. А где вдруг такого постоянного обозревателя нет — пригласят временного. Знающего человека. А там, глядишь, из временного, если повезет и если будет угодно начальству, станет постоянным. Шахматисты, если это не самые популярные гроссмейстеры, чьи лица мелькают на экранах и в журналах, в деньгах не купаются, отнюдь. Заработки скромные. А вести в газете шахматный раздел — какое-никакое, но подспорье. Постоянная копейка. Вспомнить хоть самого Чигорина: в «Новом времени» он зарабатывал публикациями недурно. Говорят, как директор гимназии. Ну, так то Чигорин… И ну, так то «Новое время»… Другие времена, другие газеты.

В «Комсомолке» нашел: «Опытный и матёрый Михаил Чижик будет экзаменовать новое поколение шахматных талантов». Матёрый Чижик. Вот так. Дожил. Был юным талантом, а стал матерым экзаменатором. Время — лучший, и самый беспощадный, тренер. Оно поставит мат каждому. Но хотелось бы попозже.

Пробегаю глазами состав турнира. Умеренно-представительный. Шестнадцать участников. Тринадцать гроссмейстеров, три международных мастера — крепкие середняки, но с амбициями. Восемь наших, советских. Восемь иностранцев. Из иноземцев пятеро — братья по лагерю социализма (югослав — брат двоюродной, но все же не капиталист), и трое представляют «капитал». Трое — моложе меня. Голландец — спокойный, методичный. Исландец — нордический, опасный. Бакинец — горячий, талантливый. Ещё трое — ровесники. А вот девятеро — старше. Седые, или лысые, или с животами. Но «матёрый», конечно, я. Потому что чемпион. Потому что имя. Потому что на мне фокус. Ладно, правильно написали в «Комсомолке». Кто чемпион, тот и матёрый! На то он и чемпион, чтобы быть мишенью для всех.

Тихонько, но настойчиво зазвонил телефон. Не тот кремлевский, что в санатории, а обычный, сочинский. Трубку подняла Надежда. Послушала секунду, просто сказала: «Хорошо», вернула трубку на место и повернулась ко мне. В её глазах — смесь привычной заботы и легкого волнения перед началом действия.

— Пора, Чижик, — сказала она просто. — Тебя ждут. Открытие турнира через пятнадцать минут. Торжественное открытие!

Последние слова она произнесла с легкой, едва уловимой иронией. Это «торжественное» висело в воздухе, как декорация. Но декорация обязательная. Как зеленое сукно столов, как фигуры Стаунтона, как микрофоны и фотографы. Игра начиналась. Не та, что на шахматной доске — та была позже. А та, что всегда: игра в значительность, в важность момента, в торжественность бытия. И моя роль в ней была предписана: Матёрый Чижик. Опытный. Экзаменатор. Я вздохнул, допил последний глоток уже остывшего зеленого чая, «Советского Краснодара», ощутив его травянистую горечь на языке. Пора выходить на сцену.

Глава 14

26 мая 1980 года, понедельник

Необыкновенный концерт

Если для обыкновенного человека понедельник — начало трудовой страды, окрашенное для одних радостной надеждой, а для других — привычной горечью, то для нас, участников шахматного турнира, это день отдыха. Правда, не для всех: есть те, кому придётся доигрывать отложенные партии. Но я не из таковских. В первых двух турах всё решилось в основное время. Оба мои противника сдались в основное время, хотя и по-разному. Один — стремительно, на двадцать первом ходу, словно споткнулся о собственную тень. Второй же, напротив, бился до последнего, аж до тридцать седьмого хода, и получил мат. Упорный человек. Таких уважаешь. Не за результат, разумеется, а за эту упрямую волю к сопротивлению, когда всё уже предрешено.