Заставь меня остаться

Только понять не могу, зачем Алика им. Шантажировать меня? Вроде Игнатовы не идиоты, по крайней мере Дмитрий Константинович. Осторожный мужик. Василий, его сын, более расшатанный и избалованный отцовскими деньгами, а затем и властью, которую дают погоны, но похищение — какой смысл? На ум приходит только шантаж, но телефон не звонит, на электронной почте писем нет.

Как и результатов.

Василий Игнатов в служебной командировке. Игнатов-старший спит дома.

Ночь, весь следующий день и еще одно утро не дали практически ничего: родственники Алексея Генца клялись, что не общаются с ним, не видели и не слышали. Дмитрий Игнатов исправно занимается бизнесом, Василия нет, а дорожные камеры чудесным образом не записали машину, на которой охранник увез Алику. И это подтверждает то, что в деле замешан Игнатов. Имея погоны и звание, легко можно стереть то, что не должно попасть на городские камеры.

Значит, Василий не в командировке.

Алики нет уже больше суток. Я ищу, все силы бросил именно на это. И всё еще жду звонка от Игнатова. Поняли, что именно я щипаю семейный бизнес? Решили шантажировать? Так пусть, блядь, начнут шантажировать, а не молчат!

Днем второго дня я почувствовал ужас. Скоро завершатся вторые сутки, как Алика пропала. Резко накрыло чувство дикого страха, и сердце… оно словно замерло на миг. Такое чувство, что случилось что-то непоправимое, а я далеко, и не могу на это повлиять.

Такое чувство что Алика… нет, нет-нет-нет, думать об этом я не буду. Это просто гребаная паника, а мне нужно быть собранным, чтобы вытащить Алику!

— Марат, Дмитрий Игнатов сорвался. Отпустил водителя, сел за руль сам, и гонит за город на бешеной скорости. И он очень зол. Еду за ним. Координаты отправил, — оборвал мои упаднические мысли звонок.

Я не могу больше сидеть без дела. Похер, раз не хотят шантажировать меня, я еду.

Пора играть открыто.

Глава 38

Меня колотит от страха.

Я всё чувствую: спиной жмусь к стене, и кожей ощущаю неровности, обои в этой комнате наклеены слоями, всё очень старое; ноги мерзнут, я трясусь, сидя на этой кровати. Но почему-то не могу даже попытаться сбежать.

Почему? Почему я не могу? Ни заорать, ни попытаться проскользнуть мимо этого человека, и вырваться? Да, в доме есть еще люди, и меня схватят. Разумеется, схватят, иллюзий быть не должно. Но я же должна попытаться сделать хоть что-то! Да хоть выиграть пару минут своей жизни! А я вместо этого продолжаю сидеть, ждать своей участи и жадно глотать воздух.

Воздух больше не кажется пыльным и невкусным. Меня даже не смущает ведро в углу комнаты, заменившее мне туалет, и сейчас прикрытое газеткой. Воздух кажется вкусным.

Я хочу дышать! Жить хочу! Сейчас я не только о бесконечно желанном ребенке думаю, но и о себе самой. Я ведь не жила толком-то! Не видела ничего, не успела. Ничего плохого никому не сделала, но и ничего хорошего. Будто в вакууме находилась, в бункере.

Сплошная звенящая никчемность — вот она, моя жизнь. Единственное смелое решение — ноги перед Маратом раздвинуть и залететь. Боже, как обидно! Как же, твою мать, обидно и горько от всего этого! Плыла по течению, не набивала собственные шишки, делала так, как мне говорили, лишь бы не конфликтовать и не обидеть. В итоге не обидела никого, удобной была, всех прощала, и к чему пришла?

К тому, что меня убьют сейчас в этой убогой комнатушке. Снимут это на камеру, чтобы Марат взбесился. А я даже не пикну. Зато убивать меня удобно будет, даже побегать за мной не придется. Идеальная жертва, скованная животным ужасом. Жертва, покорно ждущая, пока убийца настроит камеру.

А из оружия лишь зубочистка. Зубочистка, блядь!

Я нервно фыркнула, засмеялась булькающим смехом. И от понимания, что впервые мысленно матерюсь. И от картины, как буду отбиваться от матерого головореза зубочисткой. Затыкаю его до смерти, и буду приговаривать при этом любимое словечко Марата: блядь, блядь, блядь.

Курица. Я просто курица.

Кого-то из пылкой ревности убивают. Из-за бизнеса, из-за ненависти. А меня вот так: чтобы Марата расстроить. Из-за отцовских ошибок, из-за ошибок Марата, а не из-за моих собственных. От этого еще больнее: я всего лишь приложение к мужчине.

Аксессуар.

И жизнь моя закончится в этой дыре. Жизнь, которая даже начаться не успела толком.

Это и помогло мне, наконец, сбросить путы всепоглощающего страха. Не только боязнь за жизнь желанного малыша, но и обида за саму себя. Убьют? Разумеется, убьют, но драться я буду. Пусть бы даже и зубочисткой. Глаз на память выткну хоть, и не буду такой покорной курицей, которую несут чтобы отрубить тесаком голову.

Сжала в ладони зубочистку, и свесила ноги с кровати. Кровать при этом противно скрипнула, и убийца мой коротко качнул головой:

— Не стоит. Время потратишь, и больнее будет.

Даже, урод, не взглянул на меня. Вот такой я противник, не особо пугающий — жмущаяся на кровати тощая девка. Зато камеру установил.

Камеру.

Да хрен вам, а не моё снафф-видео!

Резко, не давая себе передумать, и не позволяя убийце предугадать мои шаги, метнулась к нему навстречу. К нему, а не к двери! И снесла эту камеру ударом ноги. В удар вложила все имеющиеся у меня злость и силу. Их много оказалось: и штатив, и камера отлетели к стене, царапая при этом пол, и с громким стуком упали.

А я побежала к двери в полной тишине. Вот только открыть её я не сумела. Шею обхватила чужая мужская ладонь, сдавила. Сильно: ни вдоха, ни выдоха не могу сделать. А он всё давит, стягивает мою кожу своей, грубой, рвёт её.

Странно, именно сейчас я больше не в ступоре. Ужас покорной жертвы схлынул. На его место пришла простая человеческая паника: я не могу дышать! Не могу! Такое было уже в Рио. Я плавала, ногу свело судорогой, и я пошла ко дну. Но спасатель успел, меня вытащили. Однако, я навсегда запомнила, каково это — страх перестать дышать.

Сейчас я боюсь, и отчего-то дико радуюсь, что снесла к чертям эту камеру! Хотят убивать, пусть хоть поднапрягутся, и пусть дадут сделать мне еще пару вдохов.

Мои мысли были услышаны. Хватка на шее ослабла, зрение вернулось. Воздух ворвался в горло, царапая его изнутри, обжигая. Воздух с привкусом крови и желчи.

В Рио спасатель успел. А сейчас? Сейчас спасателя не будет. И плевать. Драться я буду!

— Сука, — прошипел убийца, продолжая удерживать меня со спины. — Жаль, не было команды тебя поиметь.

Вспоминай, Алика! Вспоминай, что ты можешь сделать, и как ты можешь осложнить им своё убийство! Забавно, но я смирилась с тем, что умру. Надежда на спасение есть, она призрачная, и руководит мной сейчас не надежда, а злость. На папу, на Марата, на Игнатова. На саму себя я злюсь еще сильнее, и это стимулирует.

Отец давал мне пару уроков самообороны, когда был в хорошем настроении. И это его хорошее настроение я обожала. Оно означало поездки на матчи, на рыбалки, походы в кондитерские. И уроки, да. Правда, их было мало, но всё же хоть что-то.