Застава на Аргуни

— Беги, да смотри там… осторожнее, — согласился старик, отползая к двери.

Степка нагреб в карманы патронов, выскочил в сени, поднялся на чердак. Осмотревшись, он нашел дверку, вылез на крышу. Из дома донесся винтовочный выстрел.

В ответ на него прозвучала еще пара пистолетных выстрелов. Степка понял, что отец выстрелил, чтобы отвлечь внимание врага.

Степан спрыгнул на землю и, прижавшись к завалинке, притаился. Убедившись, что с этой стороны дома никого нет, он пополз вперед, намереваясь вести огонь из-за угла.

Моисей спрятался за косяк, приоткрыл дверь и выпустил собаку.

Рассвирепевший пес в несколько прыжков очутился у дерева и, злобно рыча, бросился на незнакомца. Кулунтай выстрелил. Собака взвизгнула и волчком закрутилась по земле. Степан увидел мелькнувшую в темноте вспышку и прыгнул к стоявшей в нескольких шагах от него лиственнице. В то же мгновение над его головой просвистела пуля, выпущенная Кулунтаем.

Враг обнаружил себя. Дальджиканцы поняли, что имеют дело всего-навсего с одним человеком.

Отстреливаясь, Кулунтай начал уходить в гору. Степка и вышедший Моисей, перебегая от дерева к дереву, двинулись вслед, изредка обмениваясь с нарушителем пулями.

Трудно сказать, сколько продолжалась бы эта ночная дуэль, если бы враг не совершил роковой ошибки. Отступая в гору, он дал преимущество своим противникам. Хоть и темно было на дворе в этот час, а все же силуэт поднимавшегося по косогору человека был виден. Моисей сообразил, что надо не преследовать, а залечь.

В то время как Степка, изредка постреливая, шел за врагом, старик лежал на земле и ждал удобного момента. Блеснула вспышка выстрела кулунтаевского маузера. Моисей спустил курок. На косогоре что-то глухо стукнуло и зашуршало. Посыпались камни.

— Стоп, Степан! — приказал Моисей сыну. — Либо хитрит, либо я «смазал» его…

Сколько ни прислушивался старик, а впереди было по-прежнему тихо.

Моисей отполз за дерево и выстрелил еще раз. Ответного выстрела не последовало. Старик подошел к дереву, за которым прятался Степан, сказал:

— Оставайся здесь, не спускай с него глаз, а я схожу домой, посмотрю, что делается там.

Моисей спустился к заимке. У ограды он столкнулся с внучкой, направлявшейся к ним с ружьем в руках.

— Ты куда?

— К вам.

— Нечего делать, сиди дома, — угрожающе зашипел дед. — Посмотри лучше, где собака.

Убедившись, что дома все в порядке, старик подался обратно.

Зойка шепотом позвала:

— Кубарь! Кубарь!

На голос хозяйки пес не откликался. Зойка начала искать его подле деревьев. Вскоре она наткнулась на труп собаки.

Моисей и Степан просидели на косогоре до рассвета. Когда ночная тьма поредела, они увидели под кустом человека. Он лежал вниз лицом. Рядом валялся маузер.

Моисей перевернул убитого на спину и чуть не вскрикнул: перед ним лежал Кулунтай. Заросшее щетиной и запорошенное землей лицо манегра застыло в страшной гримасе.

— Вот это да! — проговорил Моисей, недоуменно поглядев на сына.

Старик опустился на землю, попросил у Степана закурить. Ему не верилось, что перед ним лежит тот самый Кулунтай, за которым он столько лет охотился.

Моисей долго смотрел на своего врага, потом встал, растоптал брошенный окурок, перекрестился и, не проронив ни слова, пошел прочь…

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

До приезда на заставу сержанта Карпова, назначенного вместо Желтухина, слава лучшего охотника принадлежала Мишке Павличенко. На Стрелке не было человека удачливее, чем он. Это, между прочим, признавалось не только пограничниками. Не оспаривал Мишкиных заслуг никто и из охотников Кирпичного. А уж они-то — можно не сомневаться — толк в этих делах знали!

В свободное от нарядов время Павличенко уходил в тайгу, прихватив «винчестер» — так называл он свой карабин — и связку петель. Домой Мишка возвращался почти всегда с добычей. Иногда приносил козу, иногда — кабаргу. Приходилось ему убивать и волков, и лис, и росомах. Нельзя сказать, чтобы случалось это часто, но у бойцов все же не было оснований обижаться на него. Так или иначе, а носили они рукавицы-мохнашки из волчьих шкур, добытых Мишкой. И все-таки козы, волки, кабарги не были главной статьей его промысла. Больше всего ему везло на зайцев. Тут он был просто счастливцем: зайцы липли к нему, словно мухи к липучке. Можно было подумать, что Павличенко владел каким-то особенным секретом их добычи или настолько изучил заячью психологию, что знал, где они ночуют, где будут петлять их следы сегодня, завтра, через неделю. Зайцев он не стрелял: жалел на такую мелочь заряда. Он ловил их обыкновенными проволочными петлями — удавками.

Пограничники, завидя Павличенко с трофеями, подтрунивали:

— Опять куцую дохлятину приволок?

— А что, поросятинки захотели? — огрызался Павличенко. — Теперь зайцы вкусные. Не смотрите, что худые. Сейчас у них время любви. А любовь, знаете, штука особенная. Поглядите вон на Дудкина. Он как наестся зайчатины, так начинает собираться на моисеевский выселок — линию ремонтировать. Съездит к Зойке, потокует, как глухарь, за сараем, чтоб старик не видел, и обратно.

Слезкин, слыша это, мрачнел, лез в карман за махоркой.

Нередко Павличенко возвращался из лесу с рваными штанами. При этом он говорил пискляво:

— Понимаете, как все получается? Возьмешь его стервеца, за уши, а он брыкается, так и норовит, так и норовит когтями за коленки зацепиться.

— Понимаем, понимаем! — соглашались бойцы, посмеиваясь. — Попроси старшину, чтобы он тебе кожаные штаны сшил, такие, как у Робинзона. Помнишь?

Но бывали и на Мишкиной улице праздники. В такие дни он ходил гоголем. Прохаживаясь по столовой, снисходительно приговаривал:

— Так, так! Значит, уплетаете, черти лопоухие? Ну-ну, уплетайте на здоровье!

Так было месяц назад, когда Павличенко сбросил с седла под ноги старшине огромного гурана. Так было совсем недавно, когда он усталый заявился к Кукушкину и сказал:

— Посылайте в Дербич повозку. Секача завалил. Пудов, однако, на десять будет…

Пограничники съездили.

Правда, кабан оказался не секачом, как об этом хвастливо заявил Павличенко, а старым-старым, с загнутыми во внутрь клыками заворотнем, какие начинают уже подыскивать себе лежбище в глуши, чтобы уйти на вечный покой. Тем не менее это не помешало охотнику нарисовать фантастическую картину поединка с «секачом». По его рассказу выходило так, что он раз пять, не меньше изворачивался от рассвирепевшего кабана, пока меткий выстрел не пригвоздил зверя к земле.

— Чего же ты так долго не стрелял? — полюбопытствовал Михеев.

— Так… Хотелось сперва измотать, а потом взять вручную, с рогатиной… Интереснее все-таки…

Сомнение у всех вызвала рана, зиявшая на затылке кабана. Михеев, перевидавший на своем веку немало таких охотников, как Павличенко, поддел с ехидцей:

— Признайся, Мишка, по совести: ты, часом, не с дерева пальнул в него?

Павличенко обиделся:

— А ты валяй посиди на дереве. Посмотрим, что высидишь!

Как ни зубоскалили пограничники над охотником, а трофей все-таки принадлежал Мишке. Волей-неволей приходилось есть да нахваливать.