Застава на Аргуни

«Перед прыжком повод не отдал коню», — подумал Торопов и быстро подошел к Айбеку.

— Как настроение? — спросил он бойца, а глаза его ясно говорили, умоляли: «Дружище! Дорогой мой! Не подведи! Утри им нос!»

Торопов видел, как чему-то улыбался генерал, как наклонился к секретарю райкома говоривший что-то начальник отряда, и ему становилось не по себе.

— Главное, — спокойно, не тушуйтесь. Противники не ахти уж какие, — шептал он Абдурахманову, оглаживая теплые бока Незабудки, заботливо осматривая седловку.

Волнение начальника передалось солдату. Побледневший Айбек выехал на исходный рубеж. Его маленькая, невзрачная на вид, но темпераментная лошаденка, все время нетерпеливо сучившая тонкими ногами, вдруг напружинилась и замерла, выгнув дугой шею и навострив уши. Всадник плотно прижал стремена к ее шелковисто гладким бокам, вытянул вперед цепко зажавшие повод руки, вобрал голову в плечи.

Торопов настороженно следил за каждым его движением. Вот Айбек чуть-чуть ослабил повод, еле заметно повел шпорами, пригнулся.

Судья взмахнул флажком. В тот же миг Незабудка сорвалась с места и стремительно помчалась к препятствиям.

Мелькают белые копыта. Разметавшись по воздуху, плывет длинный пушистый хвост. Секунда, другая, и вот уже Незабудка, подогнув передние ноги, взлетает над гребешком херделя, парит, словно птица, над широкой канавой.

«Так-так! Так-так! Так-так!» — стучат, гулко отдаваясь в ушах, копыта.

— Так… так… так… — отсчитывает мысленно Торопов полосатые клавиши, провожая ласковым взглядом удаляющегося Айбека.

Позади остались пирамида, коридор, канава с валом. Блеснув на солнце подковой, Незабудка делает крутой разворот и вот уже мчится к зрителям.

Торопову даже кажется, что он отчетливо видит ее черные, с красноватыми полукружьями глаза, тонкие ноздри, жадно вбирающие воздух.

Незабудка стрелой проносится мимо судьи, горделиво изогнув шею, бочком проходит еще несколько десятков метров и останавливается, махая головой, будто кланяясь людям. Айбек нежно треплет ее гриву.

— Джигит! Законченный кавалерист! — воскликнул генерал, провожая восторженным взглядом всадника.

Торопов стер со лба пот и почувствовал, что ноги его обессилели и ему хочется сесть.

Страсти начали разгораться, когда приступили к рубке. Зрители со всех сторон окружили паркур, часто награждали аплодисментами и возгласами одобрения наиболее лихих рубак. И опять всех поразил своим мастерством и удалью Айбек Абдурахманов.

Стрелка заняла по рубке первое место, обогнав победителя прошлых состязаний — команду Лебединого Луга.

Торопов, радостный, шумный, сверкая улыбкой, беспрестанно куря, уверял своих бойцов:

— Ничего, ребята, есть все шансы взять первенство! Впереди кое-кто из соперников еще может сорваться.

Однако случилось не так, как надеялся Торопов. Сорвались сами стрелкинцы. И сорвались на вольтижировке, которую меньше всего брали в расчет.

Торопов в ярости то снимал, то надевал повлажневшую фуражку.

— Методика подготовки не та, — упрекнул его начальник отряда. — На корде отрабатывали, а нужно было тренироваться на скаку.

Торопов чуть не скрипел зубами при мысли, что Плетнев вырвался вперед. Теперь спасти положение могли только скачки да стрельба. В своих стрелках Торопов всегда был уверен, а сейчас вдруг его почему-то охватило мрачное предчувствие провала. Вестей со стрельбища еще не было. «Неужели и там ребята дадут маху? — думал он. — Ведь никто не знает, сколько пришлось нам поработать».

Торопов тревожно прислушивался к доносившимся из-за горы винтовочным хлопкам-выстрелам. По ним он понял, что на стрельбище тоже идет жаркая борьба. «Ребята! Не опозорьте заставу!» — мысленно сказал он своим стрелкинцам…

На ипподроме, в ожидании гонга, люди шумели, спорили, смеялись. Знатоки конских статей, горячась, предсказывали исход борьбы, называли лошадиные клички, хвалили достоинство коней. Любители острых ощущений переходили на более конкретный язык — били по рукам. То там, то тут раздавались шлепки ладоней, венчавшие заключенные пари. В ход шли деньги, облигации, вещи.

Седой как лунь старик в заплатанной красноармейской гимнастерке и запыленных кирзовых сапогах совал в лицо рябому одноглазому парню огромные, с открытой крышкой и с привязанным на веревочке ключом часы.

— Бьюсь об заклад, что первым будет вон тот парень на гнедом жеребце, — доказывал старик, моргая слезящимися глазами. — Ставлю часы! Смотри, какая у его коня могучая грудь! А ноги?

Парень отвел в сторону руку старика, подмигнул кому-то из товарищей, возразил:

— Дай бог вашему гнедому прийти десятым, папаша. Разве вы, не видите, как бедно он одет? Не мускулы, а тесто под кожей. Квашня — не конь! Пропадут часы ни за что. Только и удовольствия: колокол послушаете, как звенит, а выгоды никакой…

— Ты, паря, об моих часах не тужи. Говори лучше, что ставить будешь?

— Спорь, Сенька, не бойся, — поддержал рябого парнишка лет шестнадцати, дымивший самокруткой. — На покосе пригодятся. Они небось со звоном. Утром не проспим.

Сенька заколебался. Порывшись в карманах, он вытащил три красненькие тридцатки, протянул старику.

— Девяносто? Мало! — закричал старик. — Как-никак — часы. Да не простые. Мне их в Порт-Артуре сам генерал Лохвицкий подарил, в русско-японскую, с дарственной надписью…

Любопытные потянулись к часам, принялись разбирать полустершуюся надпись на крышке. Кто-то спросил:

— Это не тот ли Лохвицкий, что в гражданскую с Меркуловыми якшался?

— А кто его знает, может, и тот.

— Если тот — и даром не надо. Зверюга! Моего батьку под Иманом беляки расстреляли по его приказу, — проговорил Сенька, пряча деньги в карман.

— Бери, Семен. Все будет память об отце. Как зазвонят — вспомнишь, — сказал какой-то капитан.

— Так ведь не хочет! Мало, говорит.

— На какую ставишь? Я добавлю, — предложил капитан.

Сенька показал на караковую трехлетку под солдатским седлом.

— Лошадка ладная! — согласился капитан, протягивая парню с полдюжины тридцаток.

Генерал перегнулся через перила, сказал старику:

— Проиграешь, отец. Напрасно связываешься.

— Никак нет, ваше… товарищ генерал, — возразил старик. — Не должон бы…

Судья что-то прокричал в мегафон. Всадники начали готовиться к старту.

На трибунах продолжался спор. Кто-то предлагал поставить на кон чудом сохранившуюся у свекрови поллитровку самогонки, кто-то на все лады расхваливал черкесский, с блестящими наконечниками пояс, кто-то готов был отдать «на все сто» обкуренную трубку.