Застава на Аргуни

Утром гляжу, Моисея и след простыл. Выхожу на улицу, слышу кто-то козлиным голосом поет:

Силва, ты меня не любишь,

Силва, ты меня погубишь…

Пограничники дружно засмеялись. Павличенко сказал:

— Брешешь, собака, насчет Сильвы?

— Слушай… — Дудкин окинул пренебрежительным взглядом Павличенко и продолжал: — Глянул я за угол и ахнул: в огороде бродит Моисей и оперетку исполняет. «Ну, думаю, рехнулся!» А тут — Фекла. Услышала арию своего повелителя и даже плюнула. «Фу, чтоб тебе намочиться и не высохнуть! Зойка уже надоела с этой Силвой. И он туда же, старый пень!»

Я подошел к нему. «Как спалось? Как самочувствие?» За пульс его хвать! Он отвечает: «Ну, паря, порошки — что надо. В жизни таких не пробовал. У тебя там не осталось еще?..»

После этого он стал такой вежливый, добрый. Ходит за мной и все приговаривает: «Тебе, Дудкин, после армии надо идти на доктора учиться. Большим человеком будешь!»

И вот я теперь решил: демобилизуюсь, уеду в Йошкар-Олу и, чем лазить всю жизнь по столбам, поступлю в медтехникум. Куплю себе бурки с галошами, цигейковую полудошку, женюсь и буду жить припеваючи.

— А Зойку куда денешь? — серьезно спросил Павличенко.

Слезкин то багровел, то бледнел, елозил по траве.

— Косте отдам. Так и быть, пусть женится. После того как он побывал на выселке, она ни на кого из нас и смотреть не хочет. По нему сохнет.

— Ты, Валька, перестань трепаться, а то заработаешь по шее! — пообещал Слезкин.

— Ей-богу, я не вру! Девка стала неузнаваемой. Грустная какая-то. О тебе нет-нет да и спросит.

— Болтаешь! — сердито буркнул Слезкин и отошел.

Пограничники пересмеивались.

— Скажи ведь, до каких лет дотянул и хоть бы хны! Кряж какой-то, а не человек! — сказал Пушин, восхищаясь Моисеем.

— Ему через две недели стукнет полных восемь десятков, — проговорил Валька. — Хорошо бы отметить это. Подарок какой-нибудь сообразить.

— Смотрите-ка, братцы, хоть и ветер свистит в голове у Вальки, а ведь мыслишка-то дельная родилась! — воскликнул Павличенко. Тут заговорили Пушин, Айбек, Слезкин — всем хотелось сделать приятное старику.

Подошел Панькин, узнал, в чем дело, и тоже увлекся этой затеей.

— В честь Моисея вечер на заставе проведем! — сказал он. — Заслужил старик. Двадцать лет границу с нами охраняет…

Жизнь на заставе кипела. Пограничники бегали, суетились, спорили друг с другом. Лишь глубокой ночью прекращались заботы, связанные с подготовкой к юбилею.

Павличенко и Слезкин приводили в порядок ленинскую комнату, помогали оборудовать поселковый клуб, писали лозунги, ремонтировали скамейки, мастерили проволочные подвески для ламп. Связист Дудкин комбинировал что-то со стареньким, полуразбитым приемником, обещал приспособить его вместо радиолы. Несколько бойцов подметали двор, подбеливали коновязь, красили наличники и ставни.

Кукушкин и Михеев хлопотали над меню праздничного угощения. Они уже второй день ходили с румянцем во всю щеку, были необычайно веселы и красноречивы. Освобожденные от службы, они то уходили в село на поиски всевозможных специй и мудреных кухонных принадлежностей, то часами не вылезали из столовой. Закрыв дверь на крючок, Кукушкин и Михеев по нескольку раз на день принимались снимать пробу медовой бражки. Огромный жбан этого зелья, закутанный в телогрейку, стоял за печкой. Никто не знал о его существовании.

…Офицеры были довольны. Подготовка к юбилею оживила таежное однообразие. Что ни говори, а неприятная штука — отдаленность, лесная глушь.

На заставу приехал начальник политотдела Бакланов. Встретили его стрелкинцы торжественно. Бойцы, свободные от службы, выстроились во дворе. Торопов отдал рапорт.

Отпустив людей, Бакланов подошел к могиле пограничника Журкина, снял фуражку, долго стоял перед деревянным обелиском. Потом он обошел заставу, побывал в конюшне, столовой, заглянул в блокгаузы. В казарме остановился перед койкой, на которой спал лет двадцать назад, начиная службу красноармейцем. Приезд на Стрелку вызвал много воспоминаний. Подполковник внимательно присматривался к бойцам, к вещам, которых раньше здесь не было. Взгляд его становился то радостным, то печальным, то строгим. Приезжая на родную заставу, Бакланов всякий раз испытывал волнение. От воспоминаний о боевой, задорной молодости старый пограничник даже как будто выпрямился, хотя и не был вовсе сутулым. Фигура его стала по-молодому упругой и стройной. Он ходил по заставе и тихонько насвистывал: «Мы кузнецы и дух наш молод!»

Панькин и Торопов, понимая состояние Бакланова, старались сделать пребывание его на Стрелке приятным. Это передалось и бойцам.

Наблюдая за Баклановым, стрелкинцы догадывались, что, гуляя по заставе, он не только предается воспоминаниям. Слишком пристальным и строгим бывал иногда его взгляд.

Застава жила четкой, размеренной жизнью. Бойцы делали свое дело не спеша, обдуманно. Бакланов отметил это как хороший признак, но руководству ничего не сказал.

Вечером он беседовал с личным составом. Ему понравились откровенность и рассудительность бойцов, осведомленность и грамотность младших командиров. Потом долго и задушевно он разговаривал с Тороповым и Панькиным. Они, не таясь, рассказали о всех срывах и ЧП, какие произошли на заставе со времени его последнего приезда.

Днем подполковник дважды выезжал на фланги, побывал в колхозе, потолковал с председателем, заглянул кое к кому из старожилов Кирпичного. Всюду его знали и, несмотря на трудности военного времени, старались угостить, как желанного гостя. Ночью Бакланов вместе с Панькиным ушел на поверку нарядов.

…В полдень Моисей и его старуха были доставлены на Стрелку. Старик бодро слез с телеги, направился к стоявшим у крыльца офицерам. Важно, как заправский служака, поднося руку к выцветшей зеленой фуражке, поздоровался с Баклановым, Тороповым, Панькиным, подошел к толпившимся тут же бойцам.

— Моисей! — приговаривал он всякий раз, как подавал руку незнакомому пограничнику. — Моисей Потапов!

Поглядывая на старика, Бакланов добродушно улыбался.

— Ты, Моисей Васильевич, год от года все молодеешь, — шутил подполковник. — Как был орлом, так и остался им.

На похвалу друга старик не ответил. Он поманил пальцем продолжавшего сидеть на телеге Морковкина. Боец подъехал.

— Посмотри-ка, Иван Васильевич, какой я привез вам подарок, — сказал Моисей. Морковкин сбросил на землю завернутую в брезент поклажу. Бакланов откинул край полога, увидел тушу огромного гурана.

…Небольшой сельский клуб был забит до отказа. Пришли пограничники, колхозники, молодежь, ребятишки. Из маленькой пристройки, заменявшей фойе, доносились звуки гармошки, слышались песни. Старики, в ожидании юбиляра, стояли на крыльце, чадили самосадом.

По улице, приближаясь к клубу, шагала группа людей. В центре ее — Моисей и Фекла. Старуху вел под руку Бакланов.

Старики расступились. Моисей важно раскланивался. Старательно разглаженная борода, торчащие дыбом усы, сияющие глаза его говорили о том, что он весьма польщен такими почестями.