Застава на Аргуни

Морковкин сначала смутился, а потом начал что-то плести:

— Так вот, значит, едем мы с Марюдой на левый фланг, а навстречу нам, по той стороне, движется китайский обоз…

Митька запутался, притворно начал кашлять.

— Про китайский обоз потом! — перебил его Пушин. — Скажите-ка лучше, кто вам эту сказку о начальнике рассказал?

— Товарищ сержант, об этом в селе все бабы судачат, — оправдывался покрасневший Митька.

— А ты не развешивай уши и не распускай язык! Не будь бабой! — Пушин презрительно сплюнул…

А по селу, действительно, уже поползли слухи. Сельские сплетницы шептали о том, что начальник заставы наведывается по ночам к политруковой жинке. Кто-то якобы видел, как он приходил. Кто-то видел, как уходил. «Глубокой ночью!» — подчеркивали злые языки. На эти слухи наслаивались другие, все более нелепые и фантастические. Получалось, что уже не ночью, а утром уходил Торопов от учительницы! Молва, подобно рже, разъедала добрую славу, ходившую по селу о Нине Сергеевне, пятнала ее имя, а заодно — и имя ее мужа.

Пушин тут же, в сушилке, предупредил бойцов:

— Вот что, товарищи. Нечего уподобляться кумушкам. Давайте решим это дело по-мужски. Молчок — и крышка! Время покажет. А болтунам на язык наступайте!

— Согласны!

Пушин обвел взглядом лица бойцов, одобрительно кивнул.

— На том и порешим…

Торопов дал зарок: отныне он не переступит порога дома Панькиных!

Утром он уехал на фланг. Старался как можно дольше задержаться на наблюдательном пункте. Уверенность, что он сумеет обуздать себя, окрепла. Ему уже казалось, что между ним и Ниной Сергеевной ничего серьезного не произошло. Ну, поцеловал… Приедет Михаил — все забудется…

Думала над случившимся и Нина Сергеевна. Несколько раз она подходила к окошку в классе, рассеянным взглядом провожала пограничников, уезжавших на границу. Ученики задавали вопросы, она едва их слышала, отвечала путано.

Днем она увидела Торопова и растерялась. Он ехал с фланга. Заметив ее, он проехал мимо, опустил голову. Она проводила его долгим взглядом, надеялась, что обернется. Он не обернулся. Ей стало нестерпимо больно и обидно.

Вечером она несколько раз выходила на крыльцо. Уже в поздний час в дверь застучали. Нина Сергеевна метнулась в сени и, даже не спросив кто там, открыла. Он сразу же обнял ее, притянул к себе.

Нина ушла в комнату и не появлялась. Торопов пошел к ней. Она сидела за столом, обхватив голову руками. Он мог бы еще остановиться. Но он не желал этого. Здесь, в чужом доме, была его судьба, его жизнь, радость… И горе, большое, неотвратимое горе его было тоже здесь… Торопов понимал это и был готов ко всему…

Проходили дни.

Днем они мучились и клялись себе, что все будет кончено. Прощаясь, они страшились глянуть друг другу в глаза, а приходила ночь — и все повторялось снова.

Едва наступал вечер, и он отправлялся на поверку нарядов. Уходил на службу, а оказывался у нее. Возвращался домой, когда весенний рассвет лишь начинал угадываться на гребнях сопок.

День пролетал в рабочей сутолоке, в мрачных размышлениях о скором возмездии за поруганную офицерскую честь, за измену другу, за все, чем осквернил он самые лучшие, самые дорогие чувства товарищей.

Оставаясь одна, Нина металась по комнате. Она была готова на все, лишь бы вернуть утраченную ясность в жизни, покой, верность.

— Что делать? Что делать? — твердила она.

В эти дни Панькина не уделяла внимания даже сыну. Мальчик все время пропадал на заставе. Словно чувствуя перемену в матери, он с радостью шел к бойцам, а дома капризничал, дерзил.

В свободные часы она пыталась найти себе оправдание, хотела разобраться в своей жизни, в отношениях с мужем. Но из этого ничего не получалось: то она находила в муже уйму недостатков, то, наоборот, отметала все это, как мелкое и недостойное.

«Ну да, конечно, жили мы дружно, — размышляла она. — Покой, ясность, ровность в чувствах… Все это было. Но что это? Любовь?»

Когда-то она думала, что это любовь. И ей было хорошо и удобно. А потом Панькин со своей степенностью, разумностью, сдержанностью стал казаться ей суховатым и каким-то пресным. Ей чего-то не хватало. А теперь она поняла: ей не хватало любви. Она еще не знала любви. И вот сейчас обрушилось, грянуло это чувство, как весенняя буря.

Ее мысли прервал пришедший с заставы сын.

Посадив Андрейку за стол, Нина ушла на кухню, прислонилась к окошку и опять задумалась.

За окном стемнело. Нина взглянула на часы, спросила у сына:

— Ты не видел сегодня дядю Игоря?

— Он уехал на границу.

Уложив мальчика спать, она села возле его кроватки, устало закрыла веки. «Что же теперь будет?» — подумала она. И мысленно сказала сыну:

«Ты мой единственный! Счастье мое! Ведь я не бросаю тебя. Я все сделаю для тебя. Я выращу тебя настоящим человеком. Мы с тобой неразлучны».

Нина поймала себя на мысли, что она уже решила вопрос о том, как будет жить дальше.

«А вдруг все это шутка со стороны Игоря? Поиграет и бросит. Рухнет семья. Отвернутся люди… А что рухнет? Разве что-нибудь было? Привычка была и только».

Она распахнула дверь, остановилась на крыльце. Ветер ударил в лицо, осыпал снегом…

…Бойцы ходили хмурые.

— Какими глазами будем смотреть на политрука! — воскликнул Морковкин.

— Но она-то, она какой оказалась! — горячился Слезкин. — Удивляюсь, куда смотрел Панькин?

— А если он ей верил? — возразил Дудкин.

— Верил! — передразнил Слезкин. — Обидно, что мы, сосунки, уважали ее, гордились дружбой с нею!

— В общем, дела наши неважные, — вздохнул Морковкин. — Надо поговорить с начальником, сказать ему все прямо в глаза.

— Не-е! Боже упаси! — замахал руками Дудкин. — Он тебе поговорит. Ляпнет на всю катушку, будешь потом чесаться.

— Чего «не-е?» Ляпнет! — вскипел Слезкин. — Не ляпнет. Рыльце-то в пушку… Не имеет права за такие штуки наказывать. Найдется узда и на него!

— Смотри-ка, будет он раздумывать. Под горячую руку еще как вляпает! — не отступал Валька.

Долго еще судили-рядили стрелкинцы, как выйти из создавшегося положения. Одни обвиняли Торопова, другие — Панькина. Но больше всего доставалось Нине Сергеевне. В конце концов, остановились на том, что надо обратиться за помощью к Пушину.