Застава на Аргуни

— А когда Елену Ланину переправили, почему не пошел?

Новиков улыбнулся.

— Не скажу. И не потому, что это сейчас важно для меня. Теперь это не имеет никакого значения. Просто хочется посмотреть, насколько вы проницательны.

— Не хитри, Новиков! — Хоменко погрозил пальцем.

— Нет, серьезно. Я всегда считал вас умным противником. Возможно, поэтому мне удавалось так долго оставаться невредимым. Если бы не вчерашняя блажь, мы вряд ли бы скоро встретились.

— Нет, ты все же скажи, — настаивал комендант.

— Был у вас, если это так интересно.

— Значит, убийство председателя колхоза в Таловке — твоя работа?

Новиков пожалел о своей откровенности.

…Беседа затянулась далеко за полночь. Уже сменились часовые у штаба и специальная охрана у кабинета, а Новиков все говорил и говорил. Он рассказывал о белоэмигрантских лидерах, о взаимоотношениях с японцами, о связях маньчжурских фашистов с немцами. Он называл имена известных Хоменко разведчиков, шутил и смеялся. Сейчас трудно было узнать в этом пятидесятилетнем мужчине, без умолку рассказывавшем о своих собратьях, того Новикова — авантюриста и головореза, руки которого были обагрены кровью десятков загубленных людей.

Начни Хоменко официальный допрос, Новиков повел бы себя наверняка по-иному. Он стал бы грубить, изощряться в хитрости. Но Хоменко этого не сделал. И Князь с удовольствием говорил о давно минувших днях, о встречах с известными деятелями белого движения, о святости интересов «великой России». Подобную откровенность мог позволить себе лишь человек, окончательно осознавший безнадежность своего положения.

Когда эти затянувшиеся разглагольствования стали надоедать, Хоменко перебил белогвардейца:

— Это что — игра? Или ты серьезно так думаешь?

— Что?

— Ну вот то, что говорил здесь о судьбе «великой России».

— Я верю в нее! Россия вернется на свой прежний путь!

В комнате наступила тишина. Хоменко усмехнулся.

— Что ж, это лишний раз говорит о слепоте русской эмиграции, — проговорил комендант. — Все это — плоды белогвардейской и японской пропаганды. Не ново!

Теперь уже Новиков слушал Хоменко.

— Что вы знаете о России? С вашего берега ее не видно. А то, что вам так старательно втолковывалось Семеновым, Бакшеевым, Власьевским, — все это несусветная дребедень. Странно, что вам, разведчику, так затуманили мозги… Надо быть идиотом, чтобы поверить в то, что Россия может быть поколеблена кучкой бандитов, во главе которой стоит несколько доживающих свой век старых перечниц да щенков-молокососов вроде Родзаевского и Матковского? Это же, по меньшей мере, смешно!

— Стоит ли об этом говорить, Николай Петрович? — вставил Селинцев, не проронивший до этого ни слова. — О каком величии может рассуждать убийца?

Замечание Селинцева вернуло Хоменко к действительности. Он выпрямился, нажал кнопку звонка. В кабинет вошел дежурный офицер.

— Уведите задержанного! — приказал комендант.

Лицо Хоменко посуровело. Исчезла добродушность, которую он терпеливо сохранял на протяжении всей беседы с Князем. Глаза Хоменко стали холодными и властными…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Панькин приехал под вечер, задержался на полчаса в канцелярии, рассказал о делах в отряде.

Торопов слушал, боясь посмотреть в обветренное улыбающееся лицо замполита.

Уходя домой, Панькин спросил:

— Ты что, заболел? Вид у тебя какой-то сумрачный!

— Да нет, ничего…

Оставив на столе дежурного пачку писем, привезенных из отряда, Панькин ушел.

Андрейка встретил его радостным визгом. Пока сынишка не отпускал отца из своих цепких ручонок, Нина стояла в сторонке, бледная, похудевшая, с испуганными глазами. Не замечая этого, Панькин поцеловал жену, потрепал ее волосы.

— Ну, как вы тут без меня? Не соскучились? Я не чаял, когда доберусь до дому, — признался Панькин, подавая Андрейке кулек с подарками. — На-ка вот возьми, заяц прислал гостинец!

Андрейка развернул кулек. На пол высыпалось несколько конфеток-подушечек.

Панькин разделся. Нина принялась готовить ужин. Руки ее вздрагивали. А Панькин радовался. Наконец-то он дома! Позади — утомительная дорога, скитания по чужим заставам!

Умываясь, Панькин фыркал, подмигивал сыну, брызгал в него водой. От удовольствия мальчонка хохотал.

Нина возилась на кухне. Панькин подошел, бросил ей на плечо полотенце, притянул к себе, обнял. Она покраснела, безропотно подчинилась его ласке. «Если бы все осталось по-старому! Как всегда, тихо, спокойно, мирно. Если б по-старому!» — подумала она в отчаянии, ужасаясь предстоящему объяснению.

Панькин вдруг увидел ее худобу и бледность, ее растерянные глаза.

— Да что вы все, как вареные? Торопов — хмурый. Ты — сама не своя. Случилось что-нибудь? — тревожно спросил он.

Нина отвела глаза, в них мелькнуло смятение.

— Что-нибудь произошло? — еще тревожнее переспросил Панькин.

— Да нет, нет, ничего! — поспешно успокоила Нина.

Панькин посмотрел на нее пристально…

…Утром, все еще испытывая непонятную тревогу, Панькин ушел на заставу. Уехавшего на фланг Торопова он увидел лишь вечером. Разговора не получилось. Торопов избегал его. От предложения посидеть за чашкой чаю он отказался, сославшись на то, что нездоровится.

Не менее странно вели себя и бойцы. Точно сговорившись, они были как-то особенно предупредительны. Это не походило на обычную вежливость.

Вспомнился вчерашний непонятный страх в глазах жены. Где-то под ложечкой неприятно кольнуло. Мутной волной прокатилось предчувствие. Панькин заторопился домой.

Прямо с порога он потребовал:

— Нина, скажи, что у вас здесь произошло?

Она умоляюще посмотрела на него.

— Не надо, Миша.

Панькин увидел в ее глазах слезы.

— Что случилось? — еще настойчивее спросил он.

— Миша, я виновата. Так виновата, что ты и не представляешь. Я не могу оставаться с тобой. Я уеду к маме. — Она опустилась на диван и зарыдала.

Панькин дрожащими руками свернул цигарку. Сделав две-три жадных затяжки, он вышел на кухню, прислонился спиной к косяку, устало закрыл глаза. Он вдруг почувствовал ненависть к жене, ненависть за то, что она заставила его пережить сейчас эти минуты, за то, что унизила его, грязно оскорбила. И он уже знал — чем.

Он вошел в комнату. Жена лежала, уткнувшись лицом в подушку. Он брезгливо оглядел ее красивую фигуру.

— Что было? — спросил он.

— Я полюбила другого человека, — тихо сказала она, сжимаясь, втягивая голову в плечи, точно ожидая удара.