Затмение: Корона

— У нас просто недостаточно ресурсов, чтобы поднимать зарплаты, — ответила Клэр. — Мы существенно урезали оклады Админов, и чтобы...

— Админам сейчас меньше работы, и они не вправе получать больше... — начал Лестер.

— Лестер, я в курсе, что вы с Чу красные. — В её голосе не было презрения: так иностранец мог бы сказать «американцы». — Но нельзя же всех под одну гребёнку. Я не социалистка. Я просто верю, что система неравной оплаты труда стимулирует людей работать лучше.

— Когда в последний раз с момента переворота ты назначала техников на высокие посты? — спросил Лестер с каменным лицом.

— Таких вакансий просто не было. Уймись же. Времени мало прошло. Дай нам год, ладно? Мы улучшили жилищные условия, мы почти каждую неделю техников Наружу переводим...

— Но Снаружи всё ещё проживают преимущественно Админы, в роскошных коттеджах...

— Не могу я просто взять и выгнать их. Моральный ущерб! У них дети.

— У техников тоже.

У меня тоже, подразумевал Лестер. Клэр уважала его: он отказался переезжать в предложенное Снаружи жильё, хотя она понимала, как мечтает Лестер о комфортном доме для жены и ребёнка. Он дал зарок не перебираться туда, «пока все техники не будут обеспечены достойным жилищем».

— Мы строим, Лестер, так быстро, как только в наших силах. Парковые зоны Колонии нуждаются в поддержании экологического баланса, имеются и соображения качества жизни, нам не нужна чрезмерная скученность. Мы строимся как можем быстро, и в конце года у Колонии появится новая секция.

Он снова открыл рот, чтобы запротестовать, но Клэр не позволила:

— И я тебе вот что скажу. Я сама встречусь с профсоюзниками, предложу им уточнённый график реформ, и пускай проголосуют. За новое двухлетнее расписание. Мы всё равно должны были это обсудить. Выработаем консенсус.

Лестер ещё пару мгновений удерживал на лице каменное выражение, затем оно сменилось сардонической усмешкой.

— Надо полагать, меня только что погладили по шёрстке? Ну-ну. Ладно.

— Я не собираюсь тебя по шёрстке гладить, Лестер, вот увидишь.

Она развернулась к Чу.

— Есть ещё проблемные вопросы? Мне на комм-узел надо.

— Нет.

— Урок окончен! — возвестила Клэр, поднимаясь.

Она больше ни минуты не могла вытерпеть. Нужно связаться с Дэном. Мысли о Дэне Торренсе слишком часто её отвлекали. Надо разрядиться и сконцентрироваться на работе.

Стоунер перехватил её у лифта и вошёл в кабину вместе с Клэр.

— Послушай, — начал он, когда двери сомкнулись. — Ты собираешься послать сообщение в Хайфу?

Он имел в виду контакты НС в израильском Моссаде. Маршрутизатор к Новому Сопротивлению Европы.

Она кивнула. Стоунер вынул флэшку и отдал ей.

— Я как раз собирался попросить у тебя разрешения передать кое-что от себя — не будешь так любезна переслать и стереть? Но... прежде чем зашифруешь, прочти. Тебе... может оказаться полезным. Не слишком срочно, но... я хотел тебя уведомить.

— Ну да, само собой. Но о чём это?

— Просто... прочти. Весь текст.

Он вышел на следующем этаже. Клэр задумчиво проводила его взглядом. Стоунер явно намекал на большее, чем осмеливался озвучить.

Войдя на комм-узел, она загрузила сообщение, вручённое Стоунером, и прочла его. Разведданные, ничего особенного. Но, дойдя до конца, она догадалась, что имел в виду Стоунер. Эти слова предназначались Смоку и Стейнфельду — только для их ушей.

Уитчер продолжает скрытничать. Он что-то от меня утаивает и сильно осторожничает. Я не могу его обвинить ни в чём конкретном. Не думаю, что он переметнулся. К ВА он испытывает почти патологическую ненависть. Но кое-какие операции его собственных агентов (в т. ч. на базе в округе Ориндж) пока остаются для меня загадкой. И его речи меня тревожат. Цитирую: Основная мировая проблема в том, что людей слишком много, ими трудно управлять. Утопия была бы возможна, действительно возможна, мы бы построили общество расовой гармонии, где все расы жили бы в мире и полном равенстве, но для этого население не должно превосходить нескольких миллионов человек... Он имеет в виду: население всей гребаной планеты не должно превосходить нескольких миллионов. Не знаю, может, я параноик. Может, это ничего и не значит...

• 05 •

Париж, Тринадцатый центр обработки

— И где Стейнфельд? — спросил Роузлэнд.

— Он в Египте, — сказал Дэн Торренс, — ищет резервные варианты для нас.

— Так, значит, он не пойдёт с нами на дело? — воскликнул Роузлэнд. — Иисусе!

— Иисусе? Ну ты и еврей.

— Ладно, ладно: Мойша! Ты доволен? Я вот не очень. В смысле, это же тонкая работа, разве нет? Не то чтоб я тебе не доверял, но... я...

Роузлэнд замялся.

— Всё в порядке, чувак. Я понял. Я бы тоже не против, чтоб он тут был.

Они притаились на чердаке, близко к высоткам концлагеря, но не настолько близко, чтоб их заметили. Они оглядывали горизонт, готовясь подать сигнал товарищам. Ночь была тёплая, дул приятный ветерок. Снаружи по крыше шелестели и порхали какие-то бумажки.

Ну ты и еврей, сказал ему Торренс. Это он так шутит. Не расист, но чувство юмора у него слабовато. Что до самого Роузлэнда, то чувство юмора к нему начало возвращаться лишь на прошлой неделе. Для шуток нужны силы. Торренса юмор Роузлэнда, казалось, слегка настораживал, и он считал для себя необходимым время от времени участвовать в разговоре. Как говаривал дядя Роузлэнда, Дэйв Майерс, люди без чувства юмора не должны пытаться выглядеть смешно. К Торренсу это вполне относилось. Слабовато у него ЧЮ, слабовато. Но стоит лишь высказать при «Остроглазе» вслух нечто подобное, и тебе не поздоровится.

Роузлэнд старался думать о чём угодно, но не о предстоящем задании. Он был напуган. Он страшился возвращаться в Тринадцатый центр. Он боялся увидеть кровь невинных и виноватых, смешанные воедино.

Просто сделай это, приказал он себе. Просто выполни эту работу.

Торренс смотрел в одну точку через щелюгу в черепице. Роузлэнд заметил, как он напрягся; а может, не заметил, но лишь почувствовал во мраке. Услышал, как Торренс говорит в гарнитуру:

— Вот. Сейчас меняются часовые. Туристы, приготовьте фотики!

В гарнитуре затрещало, прозвучал быстрый отзыв, и Торренс метнулся к выходу с чердака, лязгнув своей пушкой по навешанной аппаратуре. Роузлэнд последовал за ним, перекинув своё оружие через плечо на ремне; спустя несколько минут они уже лезли наружу через окно первого этажа на узкую короткую улочку за полуразваленным зданием, где их дожидались остальные бойцы.

Тут были Пазолини, Муса, Джидда и француженка, которую звали Бибиш: бледная, долговязая, с узким длинным лицом, молчаливая, но умелая в работе с пулемётом. С остальными Роузлэнд ещё не успел толком познакомиться. В следующее мгновение они сгрудились у поворота, озарённые светом полной луны; рядом оказалось окно заброшенной мясной лавки. Они дожидались, пока Торренс скоординируется с остальными группами через гарнитуру. В этот миг Роузлэнд обнаружил, что смотрит на собственное отражение в уцелевшем оконном стекле. Роузлэнд в последнее время питался хотя и скромно, однако регулярно, и лицо его слегка округлилось; обычно он выглядел почти здоровым, но не в этом отражении. В приглушённом лунном свете отражение походило на труп с выклеванными глазами, лицо казалось сложенным из одних плоскостей да мелких теней. Было похоже, что смотрит он на пришельца из иного измерения, обители мёртвых. Точно так же выглядел Роузлэнд в концлагере, который ВАшники окрестили центром переработки.

Он смотрел на себя и думал: Вот я какой внутри.

Ему всегда были очень симпатичны дети. Он помнил, что в центре переработки дети томились тоже — помнил, как они умирали от дизентерии, холеры и голода, дёргаясь в спазмах непрерывного поноса, пукая до тех пор, пока нечем уже было пукать, отчаянно взывая о воде; тупое страдание проступало на родительских лицах, когда те объясняли детям, что пайки снова урезаны; когда родителям приходилось признать: Мы бессильны помочь своему ребёнку. Мы даже утешить его не в состоянии.