Заводные апельсины

– Ну так вот, значит, я позвонил нескольким людям, которых может заинтересовать ваша история. Вы можете стать очень мощным оружием, в том смысле, чтобы наше подлое правительство лишилось всяких шансов на предстоящих выборах. Один из главных козырей прави^льства - то, как оно последние несколько месяцев теснит преступность.
– Он снова внимательно посмотрел на меня поверх наполовину выеденного яйца, и вновь я подумал: вдруг он знает, какую роль я сыграл в его жизни. Однако он как ни в чем не бывало продолжал: - Брутальных хулиганствующих юнцов стали привлекать для работы в полиции. Вовсю начали разрабатывать антигуманные и разрушающие личность методы перевоспитания.
– И пошел чесать, и пошел, да все такие слова научные, бллин, и этакий бeзумни блеск в глазах.

– Мы, - говорит, уже все это видели. В других странах пока что. Но это ж ведь лиха беда начало. И оглянуться не успеем, как получим на свою голову весь аппарат тоталитаризма.
– Эк, думаю, его зацепило-то, а сам потихоньку желток выедаю да тостом захрупываю.

– А я-то, - говорю, - тут при чем, сэр?
– Вы?
– слегка тормознулсиa он, все так же Ье-зумно блуждая взглядом.
– Вы живое свидетельство их дьявольских козней. Народ, обычные простые люди должны знать, они понять должны...
– Бросив завтрак, хозяин встал и заходил по кухне от раковины к кладовке, продолжая громко витийствовать; - Разве хотят они, чтобы их сыновья становились такими же несчастными жертвами, как вы? Не само ли правительство теперь будет решать, что есть преступление, а что нет, выкачивая жизнь, силу и волю из каждого, кого оно сочтет потенциальным нарушителем своего спокойствия?
– Тут он несколько приуспокоился, но к выковыриванию желтка не возвращался.
– Я статью написал, - говорит, сегодня утром, пока вы спали. Через денек-другой выйдет, вкупе с фотографией, где вы избиты и замучены. Вам надо ее подписать, мой мальчик, там полный отчет о том, что с вами сделали.

– Да вам-то с этого, - говорю, - что толку, сэр? Ну, в смысле, кроме бaбок, которые вам за эту вашу статью заплатят? Я к тому, что зачем вам против этого самого правительства так уж упираться, если мне, конечно, позволено спрашивать?

Он ухватился за край стола и, скрипнув прокуренными желтыми зуббями, говорит:

– Кто-то должен бороться! Великие традиции свободы требуют защиты. Я не фанатик. Но когда вижу подлость, я ее стремлюсь уничтожить. Всякие партийные идеи - ерунда. Главное - традиции свободы. Простые люди расстаюця с ними, не моргнув глазом. За спокойную жизнь готовы продать свободу. Поэтому их надо подкалывать, подкалывать!
– и с этими словами, бллин, он схватил вилку и ткнул ею - рaз! рaз!
– в стену, так что она даже согнулась. Отшвырнул на пол. Вкрадчиво сказал: - Питайся, питайся получше, мой мальчик, бедная ты жертва эпохи!
– отчего я с совершенной ясностью понял, что он близок к помешательству.
– Ешь, ешь. Вот, мое яйцо тоже съешь. Однако я не унимался:

– А мне что с этого будет? Меня сделают снова нормальным человеком? Я смогу снова слушать хоральную симфонию без тошноты и боли? Смогу я снова жить нормальной жизннjу? Со мной-то как? 1 Он бросил на меня такой взгляд, бллин, будто совершенно об этом не думал, будто моя жизнн вообще ерунда, если сравнивать с ней Свободу и всякий прочий кaл; в его взгляде сквозило какое-то даже удивление, что я сказал то, что сказал, словно я проявил недопустимый эгоизм, требуя чего-то для себя. Потом говорит:

– А, да. Ну, ты живой свидетель, мой мальчик. Доедай завтрак и пойдем, посмотришь, что я написал - статья пойдет в "Уикли Трампет" под твоим именем.

Н-да, бллин, а написал он, оказываеця, длинную и очень слезливую пaрaшу; я читал ее вне себя от жалости к бедненькому мaллтшику, который рассказывал о своих страданиях и о том, как правительство выкачало из него всю волю к жизни, а потому, дескать, народ должен не допустить, чтобы им правило такое злонамеренное и подлое руководство, а сам этот бедный страдающий мaллтшик был, конечно же, не кто иной, как в. с. п" то есть ваш скромный повествователь.

– Очень хорошо, - сказал я.
– Просто бaлдеж. Вы прямо виртуоз пера, пaпик.

В ответ он этак с прищуром глянул на меня и говорит:

– Что-что?
– будто он меня не расслышал.
– А, это...
– говорю. Это такой жаргон у нaдцa-тых. Все тинэйджеры на этом языке изъясняюця.

Потом он пошел на кухню мыть посуду, а я остался, сидя по-прежнему в пижамном одеянии и в тапках и ожидая, что будет в отношении меня предприниматься дальше, потому что у самого у меня планов не было никаких, бллин.

Когда, от двери донеслось дилинь-дилинь-дилинь-канье звонка, Ф. Александр Великий был все еще на кухне.

– Вот!
– воскликнул он, выходя с полотенцем в руках.
– Это к нам с тобой. Открываю.
– Ну, отворил, впустил; в коридоре послышались дружеские привецтвия, всякие там ха-ха-ха, и погода отвратная, и как дела, и тому подобный кaл, а потом они вошли в комнату, где был камин, книжка и статья о том, как я настрадался, увидели меня, заахали. Пришедших было трое, и Ф. Алекс назвал мне их имeнa. Один был 3. Долин - одышливый прокуренный толстячок, кругленький, в больших роговых очках, все время перхающий кaши-кaшл-кaши - с окурком цыгaрки во рту; он все время сыпал себе на пиджак пепел и тут же смахивал его суетливыми рукeрaми. Другой был Неразберипоймешь Рубинштейн - высоченный учтивый стaр! кaшкa с джентльменским выговором и круглой бородкой. И, наконец, Д. Б. Да-Сильва быстрые движения и парфюмерная вонн. Все они долго и внимательно меня разглядывали и, казалось, результатами осмотра остались довольны до чрезвычайности. 3. Долин сказал:

– Что ж, прекрасно, прекрасно. Этот мальчик может оказаться орудием весьма действенным. Впрочем, не повредило бы, если б он выглядел похуже и поглупее - этаким, знаете ли, зомби. Делу пошло бы на пользу. Надо будет что-нибудь в этом направлении предпринять, и непременно!

тре? насчет зомби мне не очень-то понравился, и я сказал:

– Что за дела, вaстшe! Что вы такое готовите своему мeнншому другу? Но тут Ф. Александр пробормотал: - Странно, очень странно, но этот голос мне что-то напоминает. Где-то мы уже встречались, ну точно ведь встречались!
– И он, нахмурившись, погрузился в воспоминания, а я решил, что с ним, бллин, надо поосто-рожнее. Д. Б. Да-Сильва и говорит:

– Главное - митинги. Первым долгом покажем его народу на митинге. Разбитая жизнь-вот тональность. Людей надо взволновать.
– И он показал все свои тридцать с лишним зуббjeв, очень белых на фоне смуглого, слегка иностранного на вид, лицa.

– Никто, - вновь подал голос я, - не говорит мне, что самому-то мне со всего этого1 Меня пытали в тюрьме, вышвырнули из дому собственные родители, которых совершенно подмял под себя этот их постоялец, потом меня избили старики и чуть не убили менты, ну, и мне-то теперь - как? На это отозвался Рубинштейн:

– Вот увидишь, парень. Партия не останеця неблагодарной. Нет-нет! Когда сделаем дело, ты получишь очень даже соблазнительный сюрпризик. Подожди, сам увидишь.

– Да мне только одно и нужно!
– выкрикнул я.
– Мне только бы стать вновь нормальным, здоровым, каким я был раньше, - чтобы в жизни была радость, чтоб были настоящие друзья, а не такие, которые называют себя друзьями, а сами в душе предатели. Можете вы это сделать, да или нет? Кто-нибудь-может сделать меня снова прежним? Только это мне нужно, и только это я хочу у вас узнать.
– кaшл-кaшл-кaши. У мученика на алтаре Свободы, - прочистив горло, заговорил 3. Долин, - есть определенные обязанности, и вы не должны забывать о них. А мы, в свою очередь, о вас позаботимся.
– И он с дурацкой улыбочкой принялся поглаживать мне левую руку, словно я буйно помешанный. Я возмутился:

– Перестаньте обращаться со мной, как с вещью, которую надо пристроить к делу. Я не такой идет, как вы думаете, глупые выродки. Рядовые прeступники - народ темный, но я-то не рядовой, не какой-нибудь тем недоразвитый. Вы меня слушаете?

– Тем, - задумчиво проговорил Ф. Александр.
– Тем. Где-то мне это имя попадалось. Тем.

– А?
– обернулся я.
– При чем тут Тем? Вы-то что можете знать про Тема?
– и махнул рукой: - О, Господи!
– Причем мне очень не понравилась промелькнувшая в его глазах догадка. Я пошел к двери, чтобы подняться наверх, забрать свою одежду и слиниaтт.