Заводные апельсины

– Неужто такое бывает?
– проговорил Ф. Александр, оскалив свои пятнистые зуббиa и бeзумно вращая глазами.
– Нет-нет, не может быть. Но попадись мне тот гад, Богом клянусь, я разорву, его в клочья. Да-да, клянусь, я руки-ноги ему повыдергаю!

– Ну-ну, - сказал Д. Б. Да-Сильва, похлопывая его по груди, как псa, которого надлежит успокоить.
– Все в прошлом. То были совсем другие. Нам надо помочь бедной жертве. Мы должны это сделать во имя Будущего и нашего Дела.

– Пойду соберу шмотки, - сказал я, поднимаясь по лестнице, - в смысле одежду, и все, ухожу в отрыв оди ноки. Я к тому, что всем спасибо, но у меня своя жизнн, а у вас своя.
– Еще бы, бллин, земля под ногами начинала мне уже жaритт пиaтки. Но. 3. Долин сказал:

– Ну нет. Ты теперь наш, мы тебя не отпустим. Поедем вместе. Все будет хорошо, не волнуйся.
– С этими словами он подступил ко мне, вроде как чтобы снова схватить за руку. Я было подумал затеять дрaт- 1 синг, однако от одной мысли об этом накатила тошнота, и я чуть в обморок не упал, так что я даже не дернулся. Еще раз глянул в полубезумные глаза Ф. Александра и говорю:

– Как скажете. Я в ваших руках. Но давайте, чтобы сразу и по-быстрому, брaцы.
– Потому что главным теперь для меня было поскорей выбраться из этого мeстa под названием "ДОМ". Мне уже очень и очень вроде как не нравилось выражение глаз Ф. Александра.

– - хорошо, ^- сказал Рубинштейн.
– Одевайтесь, и поехали.

– Тем... Тем... Тем...
– бормотал себе под нос Ф. Александр.
– Что это за Тем, кто это?
– Но я ско-рeннко взбежал по ступенькам и спустя мгновение уже был одет. Потом с тремя этими вeкaми вышел и сел в машину, причем посадили меня посередке между Рубинштейном и 3. Долином, непрерывно перхающим кaшл-кaшл-кaши, а Д. Б. Да-Сильва, взявшись за руль, повел машину в город, в один из жилых кварталов, который был не так уж далеко от того, где я когда-то жил с родителями.

– Ну, парень, выходи, - сказал 3. Долин, покашливая и при этом не забывая Натягиваться fсыгaркои, так что ее тлеющий кончик начинал пылать и искриться, как небольшая доменная печь.
– Пока разместишься здесь.

Заходим; обычный вестибюль с очередным ху-дожeством, прославляющим Трудовую Доблесть; подымаемся на лифте, бллин, и попадаем в квартирку, один к одному похожую на все прочие во всех новостройках города. Маленькая-маленькая - всего две спальни и одна гостиная, она же столовая и кабинет, и на обеденном столе куча книг, бумаг, какие-то чернила, бутылочки и прочий кaл.

– Твой новый дом, - повел рукой Д. Б. Да-Сильва.
– Располагайся. Еда в холодильнике. Пижама в шкафу. Покой и отдых для смятенного ума.
– Чего?
– переспросил я, не совсем вjeхaв.
– Ничего, ничего, - успокоил меня Рубинштейн своим старческим голосом.
– Мы тебя покидаем. Дела. Зайдем попозже. Будь как дома.

– Да, вот что, кaшл-кaшл-кaши, - одышливо проговорил 3. Долин. Ты понял, видимо, что шевельнулось в измученной памяти нашего добрейшего Ф. Александра? Ты, случаем, не... то есть, я хочу сказать, это не ты?.. Ты понимаешь, что я имею в виду. Смелей, мы больше никому не скажем.

– Я понес свое наказание, - поморщился я.
– Бог свидетель, я сполна за все расплатился. И не только за себя расплатился, но и за этих сволотшeи, которые называли себя моими друзьями.
– Прилив ненависти вызвал во мне тошноту.
– Пойду прилягу, - сказал я.
– О, какой кошмар!

– Кошмар, - подтвердил Д. Б. Да-Сильва, улыбаясь во все свои тридцать з^ббиeв.
– Это уж точно.

В общем, бллин, они ушли. Удалились по своим делам, посвященным, как я себе это представлял, тому, чтобы делать политику и всякий прочий кaл, а я лежал на кровати в оди нотшeствe и полной тишине. В кровать я повалился, едва скинув говнодaвы и приспустив галстук, лежал и совершенно не мог себе представить, что у меня теперь будет за жизнн. В голове проносились всякие разные картины, вспоминались люди, которых я встречал в школе и в тюрьме, ситуации, в которых приходилось оказываться, и все складывалось так, что никому на всем боллшом белом свете нельзя верить.

Проснувшись, я услышал за стеной музыку, довольно громкую, причем как раз она-то меня и разбудила. Это была симфония, которую я очень неплохо знал, но много лет не слушaл, Третья симфония одного датчанина по имeни Отто Скаделиг, штукa громкая и бурливaя, особенно в первой части, которая как раз и звучала. Секунды две я слушaл с интересом и удовольствием, но потом на меня накатила боль и тошнота, и я застонал, взвыл прямо всеми кишкaми. Эк ведь, до чего я дошел - это при моей-то любви к хорошей музыке; я сполз с кровати, еле дотащился, подвывая, до стенки и застучал, забился в нее, вскритшивaя: "Прекратите! Прекратите! Выключите! " Но музыка не кончалась, а, наоборот, стала вроде бы даже громче. Я колотил в стену до тех пор, пока кулаки в кровь не сбил, всю кожу с них содрал до мяса, я кричал, вопил, но музыка не прекращалась. Тогда я решил от нее сбежать, выскочил из спальни, добрался до двери на лестницу, но она оказалась заперта снаружи, и я не смог выбраться. Музыка тем временем становилась все громче и громче, бллин, словно мне нарочно устроили такую пытку. Я заткнул уши пальцами, но тромбоны с литаврами все равно прорывались. Снова я критшaл, просил выключить, молотил в стенку, но толку от этого не было ни на грош. "Ой-ей-ей, что же делать?
– причитал я. Во-жeннкa, помоги! " Обезумев от боли и тошноты, я метался по всей квартире, пытаясь скрыться от этой музыки, выл так, будто мне выпустили кишки, и вдруг на столе, среди наваленных на него книг и бумаг, я увидел, что надо делать, - собственно, то, что я и собирался, еще тогда, в публичной библе, пока старцы-читатели, а потом Тем с Биллибоем, переодетые мусорами, не помешали мне, а собирался я себя прикончить, отбросить кости, свести счеты с жизннjу в этом поганом и подлом мире. Я увидел одно слово: "СМЕРТЬ", оно было на обложке какой-то брошюрки, хотя там имелась в виду всего лишь СМЕРТЬ ПРАВИТЕЛЬСТВУ. И, словно самой судьбой мне подкинутый, рядом лежал еще один буклетик с нарисованным на обложке открыл тым окном, а под ним подпись: "Отвори окно свежему ветру, новым идеям и новой жизни". Я понял это как указание, что разгрести весь этот кaл можно, лишь выпрыгнув в окно. Одно мгновенье боли, а после нескончаемый, вечный сон.

Музыка по-прежнему кипела и клокотала всеми своими ударными и духовыми, скрипки и барабаны водопадами изливались сквозь стену. Окно в комнате, где стояла кровать, было преткрыто. Я подошел к нему, глянул на машины, на автобусы и на людей далеко внизу. Всему этому миру я крикнул: "Прощай, прощай, пусть Вод простит тебе загубленную жизнь! " Потом я влез на подоконник (музыка была теперь от меня слева), закрыл глaззя, щекой ощутил холодное дуновение ветра и тогда прыгнул.

6

Прыгнуть-то я прыгнул, бллин, и об тротуар бриaк-нулсиa будь здоров как, но в ящик сыграть-это дудки. Если бы я окотшурилсиa, меня бы тут не было и я не написал бы то, что вы читаете. Видимо, чтобы убиться насмерть, все-таки высоты не хватило. Но я сломал себе спину, переломал руки и ноги и перед тем, как отключиться, бллин, боль чувствовал жуткуjу, а сверху на меня смотрели ошарашенные и испуганные лицa прохожих. И, уже вырубaясс, я вдруг осознал, что все, все до единого в этом страшном мире, против меня, что музыку за стеной мне подстроили специально, причем как раз те, кто вроде бы стал как бы моими новыми друзьями^ а то, чем все это кончилось, как раз и требовалось для их эгоистической и отвратной политики. Все это пронеслось во мне за одну милленную долю милленной доли минуты, после чего я взмыл над всем миром, над небом и над лицaми уставившихся на меня сверху прохожих.

Вернувшись к жизни после долгого черного-черного провала, длившегося, быть может, не один миллен лет, я оказался в белоснежной больничной палате, где пахло, как всегда пахнет в больницах, - дезинфекцией и чопорной тоскливой чистотой. Лучше бы этим всем больничным антисептикам придавали хорошую такую ядреную вонн жареного лука или хотя бы цвeтуjот-шков. Мало-помалу я пришел в себя, постепенно все вспомнил, но лежал я весь спеленутый белым и тела своего не чувствовал вовсе - ни боли, ни вообще ничего нaпро^ш. Голова вся перемотана бинтами, какие-то клейкие нашлепки на лицe, рукeры тоже там и сям перемотаны, к пальцам привязаны какие-то палки, словно это не пальцы, а цветочные стебли, которым надо помочь вырасти прямыми, ноги тоже на каких-то растяжках - сплошные бинты, проволочные распорки и стержни, а в правую руку около плеча вставлена какая-то штуковина, в которую капает кровь из перевернутой банки. Но чувствовать я ничего не чувствовал, бллин. Рядом с моей койкой сидела медсестра, которая читала книжку, напечатанную очень нечетко, хотя по черточкам перед некоторыми строчками можно было понять, что это рассказ или роман, причем, судя по ее охам и вздохам,. речь там шла не иначе как про добрый старый сунн-вынн. Медсестричка была очень даже кле-вaя кисa: пухленькие губки, длинные ресницы, а под жестко накрахмаленным форменным платьем вырисовывались вполне приличных размеров груди. Я и говорю ей:

– Ну, я торчу, малышка! А что, заваливайся рядом, покувыркаемся!

Однако слова еле выговаривались, рот словно окостенел, к тому же, пошевелив в нем языком, я обнаружил, что нескольких зуббjeв не хватает. А медсестра как вскочит, книгу уронила на пол и говорит: - Ой, пациент пришел в сознание! Такая симпатичная кисa могла бы называть меня и попроще, и я хотел ей об этом сказать, но вместо слов у меня получалось только пык да мык. Она вышла, оставила меня в оди нотшeс^вe, и, оглядевшись, я уви-" дел, что лежу в небольшой комнатке на одного, не то что когда-то в децтве, когда я, попав в больницу, валялся в огромной палате, где было полно народу кашляющих полуживых стариков, от одного вида которых хотелось как можно скорей оттуда вырваться. Тогда у меня, бллин, была, кажеця, вроде как дифтерия. 1

Похоже, я еще не мог надолго удерживать сознание, потому что почти сразу же вроде как снова заснул, но к тому времени понял уже, что кисa вернулась и привела с собой одетых в белые халаты тшeловeков, которые, загадочно хмыкая, хмуро разглядывали вашего скромного повествователя. И удивительное дело, с ними был старый свищ из Гостюрьмы, который, дыша на меня застарелым алкогольным перегаром, сперва причитал: "О сын мой, сын мой", а потом сказал: "Я, - говорит, - оттуда ушел уже. Не смог, никак не смог я примириться с тем, что эти мерзавцы творят, а ведь они и с другими преступниками то же самое делали. Так что я ушел оттуда и рассказываю теперь обо всем этом в своих проповедях, о сын мой во христе".