Заводные апельсины

– А-аа! Теперь прервемся, джентльмены, чтобы познакомиться с самим объектом. Как вы сами можете убедиться, он здоров и прекрасно выглядит. Он выспался, хорошо позавтракал, наркотиков не получал, гипнотическому воздействию не подвергался. Завтра мы уверенно выпустим его в большой мир, и будет он добр, как самаритянин, всегда готовый прийти на помощь словом и делом. Не правда ли, разительное превращение - из отвратительного громилы, которого Государство приговорило к бессмысленному наказанию около двух лет назад и который за два этих года ничуть не изменился. Не изменился, я сказал?. Это не совсем так. Тюрьма научила его фальшивой улыбке, лицемерным ужимкам, сальной льстивой ухмылочке. Она и другим порокам обучила его, а главное - утвердила в тех, которым он предавался прежде. Но, джентльмены, довольно слов. Дела свидетельствуют вернее. А потому-за дело. Смотрите же!

Я был слегка ошеломлен всем этим говоритингорн, никак не мог взять в толк, каким боком оно касаеця меня. Потом везде погас свет и зажглись вроде как два прожектора, светивших из проекценных отверстий, причем один из них осветил вашего скромного многострадального повествователя. А в круг, очерченный другим, вступил какой-то здоровенный дыидa, которого я раньше не видел. У него была жирная усталая хaриa и жиденькие, будто наклеенные волосы на лысеющей голове. На вид ему было что-нибудь лет тридцать, или сорок, или пятьдесят-не важно, одним словом-стaри-кaшкa. Он двинулся ко мне, и вместе с ним двинулся луч прожектора, пока оба луча не слились в один яркий световой круг. Отвратительно ухмыльнувшись, он сказал мне: "Привет, дерьма кусок. Фуу, да ты, видно, не моешься, судя по запаху! " Потом он, вроде как пританцовывая, отдавил мне ногу - левую, потом правую, потом пальцем щелкнул меня по носу, ужaсно больно, у меня даже слезы на глaззя навернулись, потом крутанул мне ухо, будто это телефонный диск. Из публики донеслось хихиканье, а пару раз кто-то даже громко хохотнул. У меня ноги, нос и ухо разболелись, как бeзумни, и я сказал:

– Зачем ты так делаешь? Я ведь ничего плохого тебе не сделал, корeш!

– Я, - отозвался этот вeк, - это делаю, - (тресь-тресь опять меня по носу), - и вот это делаю, - (снова жгучая боль в скрученном ухe), - и вот это, - (бац мне опять каблуком на правую ногу), - потому что ненавижу таких гадов, как ты. А если хочешь со мной за это посчитаться, давай, начинай!

Я уже знал, что бритву надо выхватить очень быстро, пока не накатила убийственная тошнота, которая превратит радость боя в ощущение близости собственной ужaснои кончины. Однако едва лишь моя рука нащупала в кармане брииву, перед моим внутренним оком пронеслась картина того, как этот мeрзaвe^с, захлебываясь кровью, вопит и просит пощады, и сразу за этой картиной нахлынули ужасная тошнота, сухость в горле и боль, так что мне стало ясно: надо скорeннко менять свое отношение к этой скотинe, поэтому я похлопал себя по карманам в поисках сигарет или бaбок, но вот ведь, бллин, - ни того, ни другого. И я плаксивым таким голосом говорю:

– Я бы угостил тебя сигаретой, корeш, да только нету их у меня. А тот в ответ:

– Ах-ах-ах! Уй-юй-юй! Поплачь, поплачь, сосуно-чек1 - И снова он тресь-тресь-тресь мне своим по-. ганым черепаховым ногтем по носу, отчего зрители в темном зале, судя по доносящимся звукам, пришли в буйный восторг. А я, уже в полном отчаянии пытаясь умаслить этого отвратительного и настырного вeкa, со всех сил старался не дать повода к тому, чтобы нахлынули тошнота и боль.

– Пожалуйста, позволь мне что-нибудь для тебя сделать, - взмолился я, роясь в карманах и не находя там ничего, кроме своей верной бритвы, поэтому я вынул ее и, подав ему, проговорил: - Прошу тебя, возьми, пожалуйста, вот это. Маленький презент. Пожалуйста, возьми себе.
– На что он ответил:

– Нечего совать мне свои паршивые взятки. Этим ты меня не проведешь.
– И он ударил меня по руке, отчего бритвa полетела на пол. А я говорю:

– Прошу тебя, я обязательно должен чтр-нибудь для тебя сделать. Можно, я почищу тебе ботинки?
– - И тут, бллин, - отрежьте мне бeи+сы, если вру, - я опустился на колени, высунул мили на полторы красный язык и принялся лизать его гриaзныje вонючие башмаки. А он на это хрясь мне сапогом в рот, правда не слишком больно. В этот миг мне подумалось, что, может быть, тошнота и боль не настигнут меня, если всего лишь обхватить его как следует руками за лодыжки и дернуть, чтобы этот подлый выродок свалился на пол. Так я и поступил, и он, к несказанному своему изумлению, с грохотом рухнул под хохот всех этих своло+шeи, сидевших в зале. Однако, едва лишь я увидел его на полу, сразу ужас и боль охватили меня с новой силой, и в результате я протянул ему руку, чтобы он поскорее встал. После чего он изготовился врезать мне зубодробительный толтшок в лицо, но доктор Бродский остановил его:

– хорошо, спасибо, хватит.
– А этот гад вроде как поклонился и танцующей походкой комедианта ушел со сцены, на которой зажегся свет, выставивший меня на всеобщее обозрение в самом пакостном виде: полные слез глаза, перекошенный плаксивый мордeр и т. д. К публике обратился доктор Бродский:

– Наш объект, как видите, парадоксально понуждаеця к добру своим собственным стремлением совершить зло. Злое намерение сопровождаеця сильнейшим ощущением физического страдания. Чтобы совладать с этим последним, объекту приходиця переходить к противоположному модусу поведения. Вопросы будут?

– Как насчет выбора?
– пророкотал глубокий грудной бас. То был знакомый мне голос тюремного свища.
– Ведь он лишен выбора, не так ли? Только что нами виденный чудовищный акт самоуничижения его заставила совершить боязнь боли и прочие своекорыстные соображения. Явно видна была его неискренность. Он перестает быть опасным для окружающих. Но он также перестает быть существом, наделенным способностью нравственного выбора.

– Это все тонкости, - чуть улыбнулся Бродский.
– Мотивациями мы не занимаемся, в высокую этику не вдаемся. Нам главное - сократить преступность и...

– И, - подхватил щеголеватый министр, - разгрузить наши отвратительно переполненные тюрьмы.
– Болтай, болтай...
– обронил кто-то вполголоса. Тут разгорелся спор, все заговорили разом, а я стоял, совершенно забытый всеми этими подлыми недоумками, так что пришлось подать голос:

– Э-э-э! А что же со мной? Мне-то теперь как же? Я что теперь, животное какое-нибудь получаюсь, собака?
– И от этого все зашумели, в мой адрес полетели всякие раздраженные словa. Я опять в критш, еще громче: - Я что, по-вашему, заводной апельсин?
– Не знаю, что побудило меня произнести эти слова, бллин, они вроде как сами собой возникли у меня в голове. На мйнуту-другую воцарилось молчание. Потом встал один тощий профессорского вида кaшкa с шеей, похожей на сплетение проводов, передающих энергию от головы к телу, и сказал:

– Тебе не на что жаловаться, мальчик. Ты свой выбор сделал, и все происшедшее лишь следствие этого выбора. Что бы теперь с тобой ни случилось, случиця лишь то, что ты сам себе избрал. И тут же голос тюремного свища: О, как трудно в это вериця!
– Причем комендант тут же бросил на него взгляд, в котором читалось: все, дескать, все твои надежды высоко взлететь на поприще тюремной религии придеця тебе похоронить. Шумный спор разгорелся снова, и тюремный свищ кричал наравне со всеми что-то насчет Совершенной Любви, которая Изгоняет Страх и всякий прочий кaл. Тут с улыбкой от ухa до ухa заговорил доктор Бродский:

– Я рад, джентльмены, что вы затронули тему любви. Сейчас мы увидим на практике то поведение в любви, которое считалось невозвратно исчезнувшим еще со времен средневековья.
– Тут свет погасили, и опять зажглись прожекторы, один из которых направили на меня, бедного и исстрадавшегося вашего друга и повествователя, а в другой бочком вступила молодая кисa, причем такая, красивее которой - я клянусь - вам в жизни, бллин, не приходилось видеть. То есть, во-первых, обaлдeнныje груди, выставленные прямо напоказ, потому что платье у" нее было с таким низким-низким вырезом. Во-вторых, божественные ноги, а походка такая, что прямо в кишках свeрбит, и вдобавок ли^со красивое и децки невинное. Она подошла ко мне в луче прожектора, свет которого показался мне сиянием Благодати Господней, которую, как и весь прочий кaл, она вроде как несла с собой, и первой промелькнувшей у меня в голове мыслью было, что нехудо было бы ее тут же на полу и оформить по доброй старой схеме сунн-вынн, но сразу же откуда ни возьмись нахлынула тошнота, будто какой-то подлый мент из-за угла все подглядывал, подглядывал да вдруг как выскочит и сразу тебе руки за спину. Даже вонн ее чудных духов теперь заставляла меня лишь корчиться, подавляя рвотные позывы в желудке, так что пришлось мне постараться подумать о ней как-нибудь по-другому, пока меня окончательно не раздавила вся эта боль, сухость во рту и ужасающая тошнота. В отчаянии я закричал:

– О красивейшая из красивых дeвотшeк, я бросаю к твоим ногам свое сердце, чтобы ты его всласть потоптала. Если бы у меня была роза, я подарил бы ее тебе. Если бы шел дождь и на земле была сплошная грязь и, кaл, я подстелил бы тебе свою одежду, чтобы ты не запачкала изящные ножки.
– И вот я говорю все это, а сам чувствую, как дурнота вроде как съеживаеця, оцтупает.
– Позволь мне, - заходясь в кри+шe, продолжал я, - позволь мне поклоняться тебе и быть твоим телохранителем, защищать тебя от этого своло+шного мира.
– Тут я немного задумался, подыскивая слово, нашел его и, проговорив: - Позволь мне быть твоим верным рыцарем, - вновь пал на колени и стал бить поклоны, чуть не стукаясь лбом об пол.