Заводные апельсины

– Вот-вот, о нем расскажите, - весь загорелся он и придвинулся ко мне ближе, попав рукавом свитера в перепачканную джемом тарелку, которую я от себя отодвинул. Ну, я ему и рассказал. Все как есть, бллин, рассказал. Слушал он очень внимательно, каждое слово ловил - губы врастопырку, глaззя сияют, а жир на тарелках уже весь застыл. Когда я закончил, он встал и, убирая посуду, все что-то кивал и хмыкал себе под нос.
– Да я сам уберу, сэр, мне запросто.
– Нет-нет, отдыхай, отдыхай, парень, - отозвался он, так открутив кран, что оттуда рванул кипяток пополам с паром.
– Ты, надо полагать, очень грешен, но наказание оказалось совершенно несоразмерным. Они тебя я даже не знаю во что превратили. Лишили человеческой сущности. У тебя больше нет свободы выбора. Тебя сделали способным лишь на социально приемлемые действия, сделали машиной, производящей добродетель. И вот еще что ясно видиця: маргинальные эффекты. Музыка, половая любовь, литература и искусство - все это теперь для тебя источник не удовольствия, а только лишь боли.

– Это верно, сэр, - сказал я, закуривая одну из предложенных мне этим добрым человеком цыгaрок с фильтром.

– Это они вечно так: захапают столько, что подавяця, - сказал он, рассеянно вытирая тарелку.
– Но даже само их намерение уже грех. Человек без свободы выбора - это не человек.

– Вот и свищ мне тоже так говорил, сэр, - подтвердил я.
– То есть в смысле тюремный священник.

– - А? Что? Ну конечно, разумееця. Он-то понятно, иначе какой же он был бы христианин! Н-да, ну вот что, - сказал он, продолжая тереть ту же тарелку, которую он вытирал уже минут десять, - завтра мы пригласим кое-кого, они придут, на тебя посмотрят" Думаю, тебя можно использовать, мой мальчик. Быть может, с твоей помощью удасця сместить это совер" шенно зарвавшееся правительство. Превращение нормального молодого человека в заводную игрушку не может рассматриваться как триумф правительства, каким бы оно ни было, если только оно открыто не превозносит свою жестокость.
– При этом он все еще вытирал ту же тарелку. Я говорю:

– Сэр, вы вытираете одну и ту же тарелку, сэр. Я с вами согласен, сэр, насчет жестокости. Наше правительство, сэр, похоже, очень жестокое.

– Тьфу ты, - спохватился он, словно впервые увидев в своих руках тарелку, и отложил ее.
– Все никак не привыкну, - говорит, - по хозяйству управляться. Раньше этим жена занималась, а я только книжки писал.

– Жена, сэр? Она что, ушла от вас, бросила?
– Мне действительно интересно было узнать про его жену, я ее хорошо помнил.

– Да, ушла, - сказал он громко и горестно.
– Умерла она, вот ведь какое дело. Ее жестоко избили и изнасиловали. Шок оказался слишком силен. Убили прямо здесь, в этом доме.
– Его руки, сжимавшие полотенце, дрожали.
– В соседней комнате. Нелегко было заставить себя продолжать тут жить дальше, но она бы сама хотела, чтобы я жил здесь, где все пронизано светлой памятью о ней. Да, да, да. Бедная девочка.

Я вдруг ясно увидел все, что было, бллин, той давней нотшjу, и себя в деле увидел, и сразу накатила тошнота, a тыкву стиснула боль. хозяин это заметил - еще бы, лицо у меня стало белым-бело, вся кровь отхлынула, и это нельзя было не заметить.

– Идите-ка спать, - сочувственно сказал он.
– Я вам постелил в вашей комнате. Бедный, бедный мальчик, как много вам пришлось вынести. Жертва эпохи, такая же, как и она. Бедная, бедная, бедная девочка.

5

Ночью я замечательно выспался, бллин, вообще без никаких снов, утро выдалось очень ясным и морозным, а снизу доносилась аппетитная вонн завтрака, который жарили не кухне в первом этаже. Как водиця, мне не сразу вспомнилось, где я, но вскоре я все сообразил, и пришло ощущение теплоты и защищенности. Однако, полежав еще немного в ожидании, когда меня позовут к завтраку, я решил, что надо бы узнать, как зовут этого доброго вeкa, который принял меня и обогрел прямо как мать родная, поэтому я встал и принялся босикорн бродить ло комнате в поисках "Заводного апельсина", на котором должно же стоять его имиa, если он автор книги! Но в моей комнате ничего, кроме кровати, стула и настольной лампы, не было, поэтому я зашел в комнату хозяина, которая была по соседству, и там первым делом увидел на стенке его жену - огромное увеличенное фото, так что мне опять стало немножко не по себе от воспоминаний. Но тут были и две или три книжных полки, причем на одной из них, как я и ожидал, обнаружилась книжка "Заводного апельсина", на обложке и на корешке которой стояло имиa автора - Ф. Александр. Боже праведный, - подумал я, - он тоже Алекс! Я начал ее перелистывать, стоя босикорн и в пижаме и ни капельки не замерзая, потому что весь дом был хорошо прогрет, однако мне долго не удавалось понять, про что книжка. Она была написана каким-то совершенно бeзурнным языком, там во множестве попадались ахи, охи и тому подобный кaл, и все это вроде как к тому, что людей в наше время превращают в машины, а на самом деле они - то есть и ты, и я, и он, и все прочие рaздолбaи - должны быть естественными и произрастать, как фрукты на деревьях. Ф. Александр, похоже, считал, что мы все плоды того, что он называл мировым древом в мировом саду, который насадил Бог, а цель нашего там пребывания в том, чтобы Бог утолял нами свою жгучую жажду любви или какой-то кaл наподобие этого. Вся эта абракадабра мне совсем не понравилась, бллин, и я подумал, до чего же на самом-то деле этот Ф. Александр бeзумни, хотя, может быть, он и спятил как раз оттого, что у него жена скопытилaсс. Но тут он позвал меня вниз совершенно здравым таким нормальным голосом, в котором была и радость, и любовь, и всякий прочий кaл, ну и ваш скромный повествователь к нему спустился.

– Долго спите!
– сказал он, ковыряя ложечкой яйцо всмятку и одновременно снимая с гриля поджаренный ломтик черного хлеба.
– Без малого десять. Я уже не первый час на ногах, поработать успел.
– Новую книжку писали?

– поинтересовался я.

– Нет-нет, сейчас - нет, - ответил он. Мы мирно уселись, принявшись хрустеть скорлупой и поджаренным хлебом, запивая завтрак молоком и тшajeм из большущих обjомистых кружек.
– Звонил тут кое-кому по телефону.

– Я думал, у вас нет телефона, - сказал я, целиком занявшись выковыриванием яйца и совершенно не следя за своими словами.

– Почему это?
– спросил он, вдруг насторожившись как какое-то верткое животное, ложечка так и застыла у него в руке.
– Почему вы думали, что у меня нет телефона?

– Да нет, - сказал я, - нипочему, просто так.
– Сказал, а сам думаю: интересно, бллин, много ли он запомнил из начальной стадии той нотши, когда я подошел к двери со старой сказкой про то, что надо позвонить, вызвать врача, а она ответила, что телефона нет. Он оч-чень этак внимательно на меня глянул, но потом опять стал вроде как добрым и дружелюбным и принялся доедать яйца. Пожевал-пожевал и говорит:

– Ну так вот, значит, я позвонил нескольким людям, которых может заинтересовать ваша история. Вы можете стать очень мощным оружием, в том смысле, чтобы наше подлое правительство лишилось всяких шансов на предстоящих выборах. Один из главных козырей правительства - то, как оно последние несколько месяцев теснит преступность.
– Он снова внимательно посмотрел на меня поверх наполовину выеденного яйца, и вновь я подумал: вдруг он знает, какую роль я сыграл в его жизни. Однако он как ни в чем не бывало продолжал: - Брутальных хулиганствующих юнцов стали привлекать для работы в полиции. Вовсю начали разрабатывать антигуманные и разрушающие личность методы перевоспитания.
– И пошел чесать, и пошел, да все такие слова научные, бллин, и этакий бeзумни блеск в глазах.
– Мы, - говорит, уже все это видели. В других странах пока что. Но это ж ведь лиха беда начало. И оглянуться не успеем, как получим на свою голову весь аппарат тоталитаризма.
– Эк, думаю, его зацепило-то, а сам потихоньку желток выедаю да тостом захрупываю.

– А я-то, - говорю, - тут при чем, сэр?
– Вы?
– слегка тормознулсиa он, все так же Ье-зумно блуждая взглядом.
– Вы живое свидетельство их дьявольских козней. Народ, обычные простые люди должны знать, они понять должны...
– Бросив завтрак, хозяин встал и заходил по кухне от раковины к кладовке, продолжая громко витийствовать; - Разве хотят они, чтобы их сыновья становились такими же несчастными жертвами, как вы? Не само ли правительство теперь будет решать, что есть преступление, а что нет, выкачивая жизнь, силу и волю из каждого, кого оно сочтет потенциальным нарушителем своего спокойствия?
– Тут он несколько приуспокоился, но к выковыриванию желтка не возвращался.
– Я статью написал, - говорит, сегодня утром, пока вы спали. Через денек-другой выйдет, вкупе с фотографией, где вы избиты и замучены. Вам надо ее подписать, мой мальчик, там полный отчет о том, что с вами сделали.

– Да вам-то с этого, - говорю, - что толку, сэр? Ну, в смысле, кроме бaбок, которые вам за эту вашу статью заплатят? Я к тому, что зачем вам против этого самого правительства так уж упираться, если мне, конечно, позволено спрашивать?

Он ухватился за край стола и, скрипнув прокуренными желтыми зуббями, говорит:

– Кто-то должен бороться! Великие традиции свободы требуют защиты. Я не фанатик. Но когда вижу подлость, я ее стремлюсь уничтожить. Всякие партийные идеи - ерунда. Главное - традиции свободы. Простые люди расстаюця с ними, не моргнув глазом. За спокойную жизнь готовы продать свободу. Поэтому их надо подкалывать, подкалывать!
– и с этими словами, бллин, он схватил вилку и ткнул ею - рaзи рaз!
– в стену, так что она даже согнулась. Отшвырнул на пол. Вкрадчиво сказал: - Питайся, питайся получше, мой мальчик, бедная ты жертва эпохи!
– отчего я с совершенной ясностью понял, что он близок к помешательству.
– Ешь, ешь. Вот, мое яйцо тоже съешь. Однако я не унимался:

– А мне что с этого будет? Меня сделают снова нормальным человеком? Я смогу снова слушать хоральную симфонию без тошноты и боли? Смогу я снова жить нормальной жизннjу? Со мной-то как? 1 Он бросил на меня такой взгляд, бллин, будто совершенно об этом не думал, будто моя жизнн вообще ерунда, если сравнивать с ней Свободу и всякий прочий кaл; в его взгляде сквозило какое-то даже удивление, что я сказал то, что сказал, словно я проявил

– Нет-нет, сейчас - нет, - ответил он. Мы мирно уселись, принявшись хрустеть скорлупой и поджаренным хлебом, запивая завтрак молоком и тшajeм из большущих обjорнислых кружек.
– Звонил тут кое-кому по телефону.

– Я думал, у вас нет телефона, - сказал я, целиком занявшись выковыриванием яйца и совершенно не следя за своими словами.

– Почему это?
– спросил он, вдруг насторожившись как какое-то верткое животное, ложечка так и застыла у него в руке.
– Почему вы думали, что у меня нет телефона?

– Да нет, - сказал я, - нипочему, просто так.
– Сказал, а сам думаю: интересно, бллин, много ли он запомнил из начальной стадии той нотши, когда я подошел к двери со старой сказкой про то, что надо позвонить, вызвать врача, а она ответила, что телефона нет. Он оч-чень этак внимательно на меня глянул, но потом опять стал вроде как добрым и дружелюбным и принялся доедать яйца. Пожевал-пожевал и говорит: