Завтрашний ветер

лузабытому выражению) «сошлась» с валютчиком

Рокотовым, который затем тоже был расстрелян.

Гак, размахивая клеенчатым портфелем, москов-

ская школьница вошла в историю из-за своих слегка

толстых ног — не чересчур, но именно слегка...

Семьдесят,

если я помню,

седьмой.

Мы на моторках

идем Колымой.

Ночь под одной из нечаянных крыш,

а в телевизоре —

здрасьте —

Париж.

Глаза протру —

я в своем ли уме:

«Неделя Франции» на Колыме!

С телеэкрана глядит Азнавур

на общежитие —

бывший БУР1.

Л я пребываю в смертельной тоске,

когда над зеркальцем в грузовике

колымский шофер девятнадцати лет

хвастливо повесил известный портрет,

а рядом —

плейбойские герлс голышом,

такие,

что брюки встают шалашом.

«Чего ты,

папаша,

с прошлым

пристал?

1 БУР — барак усиленного режима.

Ты бы мне

клевые джинсы

достал...»

Опомнись,

беспамятный глупый пацан, —

колеса по дедам идут,

по отцам.

Колючая проволока о былом

напомнит,

пропарывая баллон.

В джинсах любых

далеко не уйдешь,

ибо забвенье истории — ложь.

Тот, кто вчерашние жертвы забудет,

может быть,

завтрашней жертвой будет.

Переживаемая тоска,

как пережимаемая рука

рукой противника,

ловкого тем,

что он избегает лагерных тем.

Пожалте, стакашек,

пожалте, котлет.

Для тех, кто не думает, —

прошлого нет.

Какие же все-таки вы дураки,

слепые поклонники сильной руки.

Нет праведной сильной руки одного—

есть сильные руки народа всего!

Поет на экране

Мирей Матье;

Колымским бы девкам такое шмутье —

они бы сшмаляли не хуже ее!

Трещит от локтей в общежитии стол.

Противник со мной продолжает спор.

Не может он мне доказать что-нибудь,

а хочет лишь руку мою перегнуть.

Так что ж ты ослабла,

моя рука,

как будто рука

доходяги-ЗК?

Но если я верю,

как в совесть,

в народ,

ничто

мою руку

не перегнет!

И с хрустом

сквозь стол

прорастают вдруг

тысячи сильных, надежных рук —

руки, ломавшие хлеб,

не кроша,

чтоб у меня

удержалась душа,

руки, меня воспитавшие так,

чтобы всю жизнь штурмовал я рейхстаг,

и гнут

под куплеты парижских актрис

почти победившую руку —

вниз.

Но на Колыму попадали разные люди, и не толь-

ко невинные...

Около остановленной на перерыв золотопромы-

вочной драги, над которой развевалось переходящее

красное знамя, на траве, рядом с другими рабочи-

ми, сидел старичок в латаном ватнике, еще крепень-

кий, свеженький, с веселенькой бородавкой на кончи-

ке носа. Старичок аккуратно разрезал юкагирским

ножом с обшитой мехом ручкой долговязый парнико-

вый огурец, но не темный, с полированными боками,

в ВВЖНО-зеленый, с явно несовхозными пупырышка-

ми. Старичок взял щепотку соли из спичечного ко-

робка с портретом Гагарина, посолил обе половинки

огурца и не спеша стал потирать одну о другую,

чтобы соль не хрустела на зубах, а всосалась в блед-

ные влажные семечки. Затем старичок достал из хол-

щовой сумки с надписью «Гагры» бутылку с отвинчи-

вающейся пробкой, где, несмотря на этикетку югослав-

ского вермута, в явно непромышленной жидкости

плавали дольки чеснока, веточки укропа, листики пет-

рушки, красный колпачок перца, и налил рассуди-

тельной струей в фарфоровую белую кружку, не

предложив никому.

— Удались у тебя огурцы, Остапыч... — со вздо-

хом сказал один из рабочих, однако глядя с завистью

не на огурец, а на бутылку, нырнувшую снова в суб-

тропики.

— А шо ж им не удаться! — осклабился старичок,

индивидуально крякая и хрумкая огурцом так, что

одно из семечек взлетело и присело на бородавку.—

Стекла у меня в парничке двойные... Паровое отоп-

ление найкрашее — на солярке...

Удобреныщами не брезгую... Огирок, вин, як чо-

ловик, заботу кохае...

— Знаем, как ты, Остапыч, людей кохал—на не-

мецкой душегубке в Днепропетровске,—угрюмо про-

бурчал обделенный самогоном рабочий.

— Кто старое помянет — тому глаз вон!..—лас-

ковенько ответил старичок и обратился ко мне, как

бы прося поддержки: — Я свои двадцать рокив от-

был и давно уже, можно сказать, полностью радяньс-

кий рабочий класс. Так шо воны мене той душегуб-

кой попрекают? Хиба ж я туды людей запихивал —

я ж тильки дверь у той душегубки захлопывал...

— К сожалению, наш лучший бригадир...— мрач-

но шепнул мне начальник карьера. — В прошлом го-

лу его бригада по всем показателям вперед вышла.

Красное знамя надо было вручать. А как его вру-

чать— в полицейские руки? Наконец нашли выход —

премировали его путевкой в Гагры, а знамя замес-

тителю вручили... Такой коленкор...

Предатель молодогвардейцев,

нет,

не Стахович,

не Стахевич,

теперь живет среди индейцев

и безнаказанно стареет.

Владелец грязненького бара

под вывеской

«У самовара»,

он существует худо-бедно,

и псе зовут его

«Дон Педро».

Он крестик носит католический.

Его семейство