Завтрашний ветер

ребенка выплеснуть... А вы знаете, мне понравилось

выступление Жени. Очень легко — бить себя в грудь

и заявлять, что выдержишь все пытки. А вот Женя

искренне признался, что боится шприцев. Я, напри-

мер, тоже боюсь. А ну-ка, проявите смелость, подни-

мите руки все те, кто боится шприцев!

В зале засмеялись, и поднялся лес рук. Только

рука Цупы не поднялась, но я-то знал, что во время

прививки оспы за билет на матч «Динамо»—ЦДКА

он подсунул вместо себя другого мальчишку под иг-

лу медсестры.

— Не тот трус, кто высказывает сомнения в себе,

а тот трус, кто их прячет.

Смелость — это искренность, когда открыто го-

воришь и о чужих недостатках, и о своих... Но начи-

нать надо все-таки с самого себя... — сказал Фадеев

почему-то с грустной улыбкой.

Зал, только что аплодировавший Цупе, теперь так

же бурно зааплодировал писателю.

Величественная грудь представительницы гороно

облегченно вздохнула.

— Наш дорогой Александр Александрович дал нам

всем пример здорового отношения к своим недостат-

Кал, когда он учел товарищескую критику и создал

поныв, гораздо лучший вариант «Молодой гвар-

дии», — сказала она-

Фалеев снова ввинтил кончики пальцев в свои

белоснежные виски...

Мой старший сын

ковер мурыжит кедом.

Он мне, отцу,

и сам себе —

неведом.

Кем будет он?

Каким?

В шестнадцать лет

он сам —

еше не найденный ответ.

А\ой старший сын стоит на педсовете,

мой старший сын —

мой самый старший сын,

как все на свете

замкнутые дети,—

один.

Он тугодум,

хотя смертельно юн.

Петь у него проклятая привычка

молчать — и все.

К нему прилипла кличка

«Молчун».

По он в молчанье все-таки ершист.

Он взял и не по-нашему постригся,

и на уроке

с грозным блеском «фикса»

учИТбЛЪНИЦЯ крикнула:

«Фашист!»

Кто право аал такое педагогу

бить ложную гражданскую тревогу

и неубийцу —

хоть он утопись! —

убить презренным именем убийц?!

О, если бы из гроба встал Ушинский,

он, может быть, ее назвал фашисткой...

Но надо поспокойней, наконец,

Я здесь необъективен.

Я отец.

Мой старший сын —

он далеко не ангел.

Как я писал:

«застенчивый и наглый»,

стой i он,

как побритый дикобраз,

на педсовет не поднимая глаз.

Молчун,

ходящий в школьных стеньках разин

стоит он

антологией немой

ошибок грамматических и нравственных,

а все-таки не чей-нибудь,

а мой.

Мне говорят с печалью на лице:

«Есть хобби у него —

неотвечайство.

Ну отвечай же, Петя,

приучайся!

Заговори хотя бы при отце!

У вас глухонемой какой-то сын.

В нем —

к педагогам явная недобрость.

Позавчера мы проходили образ

Раскол ьникова...

Вновь молчал, как сыч...

Как подойти к такому молчуну?

Ну почему молчал ты,

почему?»

Тогда он кедом ковырнул паркет

и вдруг отмстил за сбритые волосья:

«Да потому, что в заданном вопросе

вы дали мне заранее ответ...»

И тут пошло —

от криков и до писка:

«Я спрашивала,

как заведено,

по всей методологии марксистской,

по четким уложеньям гороно...

Ну что ты ухмыляешься бесстыже?

Вы видите теперь —

нам каково?

Вы видите, какой ваш сын?»

«Я вижу».

И правда,

вдруг увидел я его.

...Мы с ним расстались после педсовета.

Унес он молчаливо сквозь толпу

саднящую ненайденность ответа

и возрастные прыщики на лбу.

И я молчун,

хоть на слово и хлесток,

молчун,

который мелет без конца,

зажатый,

одинокий, как подросток,

но без огца...

У меня есть еще два сына—Саша и Тоша. Их по-

ка не вызывают на педсоветы, поскольку Саше —

только шесть, а Тоше—пять.

Когда я учил Сашу читать, дело шло туго, но он—

очевидно, по Фрейду—мгновенно прочел вслух слово

«юбка». Как большинство детей на земле мои сыно-

вья постоянно около юбок, а не около моих шляю-

щихся неизвестно где штанов. Саша вовремя начал

ходить, вовремя заговорил. У Саши странная смесь

взрывчатой, во все стороны расшвыриваемой энергии

и неожиданных приступов подавленной сентименталь-

ности. Он может перевернуть все кверху дном, а по-

том вдруг замирает, прижавшись лбом к окну, по ко-

торому ползут струйки дождя, и долго о чем-то ду-

мает.

Тоша плохо отсасывал молоко, не рос, лежал

НепОДВИЖВО. Родничок на его голове не закры-

вался.

— Плохой мальчик. Очень плохой... — проскрипе-

ла знаменитая профессор-невропатолог и безнадежно

покачала безукоризненно белой шапочкой.

В наш дом вошло зловещее слово «цитомегалови-

рус».

Но моя жена — англичанка с так нравящимся всем

кавказцам именем Джан—не сдавалась.

Она не давала Тоше умирать, не давала ему не

шевелиться, разговаривала с ним, хотя он, может

быть, ничего не понимал. Впрочем, говорят, дети

слышат и понимают все, даже когда они в материн-

ской утробе.

Однажды рано утром Джан затрясла меня за пле-

чо с глазами, полными счастливых слез:

— Посмотри!

И я увидел над боковой стенкой детской кроват-

ки, сделанной из отходов мрачного учрежденческого