Зелёная земля

40 В суете передышки успеть бы с захороненьем…

Братство братской могилы надёжней любого братства:

брат на брате – и братом же погоняет

в суете передышки и в вечной горячей спешке!

Остаются две пешки живые, но мы и их похороним,

пока писари пишут письма с тяжёлым нажимом,

пока сохнут чернила… чернила недолго сохнут,

хоть и дольше, чем кровь, – и гораздо дольше, чем слёзы.

Впрочем, паузы хватит с лихвой – и просохнуть чернилам,

и дойти похоронкам, сухим и шершавым, как вереск,

разносимым миролюбивыми голубями

вроде веточек мира… такого непрочного мира,

53 что нажмёшь посильней – и нет его как не бывало.

54 Только я ведь о бабочке… неторопливой летунье,

распластавшей короткие крылья на пути у снаряда:

между ними – ущелье, и в нём на минуту застряла

золотая минута молчанья, но… канула в пропасть.

Ни о ком ничего не сказали: уже позабыто

и самой-то войны развесёлое грозное имя!

Впору спрашивать старцев: на то ведь они и деревья,

чтоб всегда выживать и являться на переклички, -

дескать, ради чего разгорелся сыр-бор, и чего добивались,

и за что умирали так празднично и так охотно,

и где все командиры, когда тут одни рядовые…

Старцы многое помнят: на то ведь они и деревья,

67 чтоб шумели их кроны, когда прочие все затихают.

68 А потом возникает цензура: стыдливый редактор,

переписывающий старинные длинные свитки

языком современным – конечно же, больше понятным,

чем какой-нибудь мёртвый, давно опочивший в Бозе!

У него, у редактора, обычно плохо с глазами:

близорукость, как правило… вечная близорукость:

он умеет увидеть снаряд, но вблизи от снаряда

никогда не заметит бабочки – не говоря уж о смерти.

У него ненадёжная память, он путает цифры:

например, для него герой под номером Сто Пятнадцать -

то же самое, что под номером Два Миллиона Тридцать.

И к тому ж, он считает, что будет гораздо лучше

81 замолчать номера – а то как бы чего не вышло!

82 Вот и всё… но затишья, как правило, не хватает

ни на наш с вами век, ни на чей-нибудь век подольше:

и опять пролетают снаряды у самого сердца -

и опять далеко до ближней оливковой рощи.

Вездесущий божок из местных торгует водкой,

продавая её тайком боязливым солдатам,

чтобы те распевали – с иголочки новые – песни,

и бросались в бой, и в бою, как львы, умирали.

Налетает ветер, хороший северный ветер

и выветривает из памяти жизнь шальную,

а цена ей какая… монетка, минутка, слава,

рюмка водки – за здравие… вот хоть божка из местных!

95 Лишь потом вспоминается: бабочку звали Цезура.

КАРАВАЙ-КАРАВАЙ

1

Ну, здравствуй же, полный резни и возни,

мой город, Великий Не Мой!

такой каравай-каравай, чёрт возьми,

как будто и вправду домой

вернулся – и снова идут колесом,

часы, подминая судьбу…

хотя ведь, казалось, забыл обо всём

и видел всё это в гробу!

Но схватит за горло, но бросит на плац,

на красный булыжный помост -

где всё-как-и-прежде, где смейся-паяц,

где жалок-твой-жребий, где прост

расчёт – на себя, на свою маету

по городу, полному лиц,

держащих забытые фразы во рту -

весь ворох былых небылиц.

Где – за руки взявшись – покружишь ещё,

поводишь ещё хоровод -

пустое пространство обняв горячо,

хватая кого повезёт

за локоть, за горло ли… руки дрожат:

тут высоковольтная связь!

А твой каравай всё растёт на дрожжах -

ворча, клокоча, пузырясь.

2

Так что ж было общего? Да ничего

не вспомнишь, хотя бис трудом.

Сограждане, связанные бечевой -

пучок сельдерея, пардон:

мол, все были братья – и каждый трамвай

роднил, как и Бог не роднит…

Так что ж было общего? Да каравай -

огромный округлый магнит.

Тогда раздавали ещё по куску,

на выбор, на честный делёж,

долины да реки, печаль да тоску,

соблазны да страхи, да ложь -

и, помню, тянуло, как муху на мёд,

как бабочку на огонёк,

вокруг каравая водить хоровод

со всех своих, стало быть, ног -

до юности, зрелости… до сорока

каких-нибудь – с гаком и без, -

но не досчитались потом едока:

был, дескать, да как-то исчез

среди облаков, где никто не живёт -

помимо каких-нибудь птах!

Понятное дело… кружил хоровод -

кого-нибудь да растоптав!

3

Идут да поют: каравай-каравай -

пуста и легка голова!

Из бездны взывая, молю: не взывай

из бездны, Москва ты, Москва -

со всеми своими то этим, то тем!..

Не помню имён и домов -

ни этот вот памятник, древний тотем,

который так грешен, так нов!

А всё возникают и гибнут в толпе

воронки объятий – давно

и крепко замкнувшихся сами в себе,

такие знакомые, но

такие остывшие… холодно тут

у вас, при такой-то жаре:

термометры врут, и хронометры врут,

и хмурится Павел Буре.

И может быть, я здесь не жил никогда,

раз вместо врагов и друзей

средь этого снега, средь этого льда -