Зелёная земля

Шпиль похож на Господнее лезвие,

и рассветные сумерки трезвые,

став навытяжку в северном Шлезвиге,

не пускают отныне сюда -

так что чинная улица Йоргена

вся на нервах и страшно издёргана:

ей ненадобность гутена моргена

так нова ещё, так… молода.

Что с ключами теперь, с их бренчанием -

хоть и тихим, а всё ж замечаемым,

замечаемым и – нескончаемым,

повторяющим в утренней тьме

две мои неотвязные песенки

и вчера ещё связные песенки,

да теперь уж бессвязные песенки -

полудатские, полунеме…

Одна песенка Альмы Андерсен

Там, помню, был Бог и цветок полевой -

и Бог, как цветок, там качал головой,

а чьей головой – не поймёшь,

поскольку ведь Бог не цветок полевой

и, значит, не может качать головой -

своей, то есть Божьей, – а всё ж…

Они были вместе и вместе росли:

Бог рос из небес, а цветок из земли,

друг другу навстречу стремясь,

и вился поодаль какой-то припев -

но, раз не успев и другой не успев,

почти потерял с ними связь.

Надеючись так и исчезнуть молчком,

но будучи схвачен вязальным крючком,

как некая просто петля,

припев был надёжно прилажен с боков,

да жаль, оказался совсем никаков:

ля-ля и ещё раз ля-ля.

А больше в той песенке не было слов -

её запирали на лёгкий засов,

пока, потеряв уже нить,

я так и не мог почему-то взять в толк,

что это за Бог был и что за цветок,

и что их могло так роднить…

Другая песенка Альмы Андерсен

Там мотылёк один порхал,

и там гуляла мэдхен -

и шла беседа по верхам,

на малых скоростях:

на языке таком родном,

таком смешном и ветхом,

как этот город за окном,

протёртый на локтях.

А мотылёк – он был пострел,

сперва, конечно, юный,

но он стремительно старел,

пока беседа шла,

и мы старели вместе с ним

и вместе с этой руной,

и плыл над нами горький дым

минувшего числа.

Ах, не добился ничего

пострел от строгой мэдхен,

а жизнь закончил кочево -

исчезнув в облаках,

и завершился б их роман

словцом, понятно, метким -

да вот… надолго задремал

крючок в ночных руках.

СОРОКАВОСЬМИЛЕТНЯЯ ЖИЗНЬ

1

На дешёвой такой, на бездарной такой оперетте

побывав и сочтя это всё бесконечно чужим,

потянулась к чему-нибудь – к яду, к петле, к сигарете,

к чашке кофе, к перу – сорокавосьмилетняя жизнь.

Не желает, не хочет, не может и не долженствует,

а тем паче не сеет, не пашет и даже не жнёт,

и её не заставишь – тяжёлую, полуживую -

натянуть на себя ничего из того, что ей жмёт.

Только кутает голову в тёплое, рифмы бормочет -

ни к чему не ведущие рифмы (но как хороши!) -

и на это хотя бы уж не отдаёт полномочий,

устремив в неприятелей все свои карандаши.

Телефон отключила и, тем распростившись со всеми,

загнала себя в угол и не покидает угла -

и не видит системы в своей кровеносной системе,

и порядка – в порядке вещей, и немножечко зла.

Как дела – да никак не дела, огрызается тихо,

и потом огрызается громко, а как – умолчу…

И, готовая вспыхнуть, хохочет большая шутиха,

не влияя практически на небольшую свечу.

2

Сорокавосьмилетняя жизнь – это время такое…

это место такое – почти уже взорванный дзот.

Не звоните и не навещайте, оставьте в покое:

мы потом ещё встретимся… если уж не повезёт!

Потому как в преддверии боя, в преддверии дыма

тела нет, а душа так и так ничего не должна:

все долги прощены и забыты, Земля нелюдима -

и уж если нехватка чего, то короткого сна.

Это время такое… и место, и дело такое -

сорокавосьмилетняя жизнь: перепутье и проч.

Впрочем, всё перепутано раньше твоей же рукою -

и помочь бы распутать… да ты ведь не просишь помочь.

Это дело такое, такое уж гиблое дело -

бой с собой под условным названием «бой за себя».

И толпа твоих недругов вдруг до того поредела,

что труба уморилась скликать их, скрипя и сипя.

Это дело такое и место, и время, и бремя,

а плечом поведёшь – будто нет на плече ничего:

лишь осенняя бабочка, астры лохматые брея,

на плечо опускается вдруг – или нет, на чело.

3

Сорокавосьмилетняя жизнь – мастерица скрываться

под зонтом, под плащом, под навесом, под сенью дерев,

под крылом, псевдонимом, смеющейся маской паяца

или вот – темноты под покровом, вконец озверев.

Потому что она опасается пуще напасти

всяких обществ и сборищ – особенно по вечерам,

и одна только мысль у неё: на глаза не попасться,

пробираясь тайком по проулкам и задним дворам -

никого не приветствуя, будто ни с кем не знакома,

просочиться тонюсенькой струйкой прозрачной воды

через толщу эпохи – невидимо и насекомо,

не оставив следов… даже так: заметая следы.

Нас тут, дескать, не числилось в списках, нас тут не имелось -

не встречалось на улицах, не находилось в домах,

вообще не рождалось: такая вот, значит, немилость

плодородной природы – при полных-то при закромах!