Зеркало королевы Мирабель

Вновь покосившись на Бенжамина, музыкант заметил, как нехорошо тот побледнел. От злости, от тщательно скрываемой ярости. Стал похож не на полотно или муку, отнюдь — на доведенное до белого каления железо. Не хотелось бы Фламэ становиться врагом этого деревенского лорда.

— Мой отец умер, — сухо сказал Бенжамин, — вместе с леди Шеллоу одиннадцать лет назад. Спой, певец.

— Что? — беспечно поинтересовался Фламэ, силясь загладить неприятный момент, стереть его из памяти своих спутников.

— Что-нибудь веселое, — отрезал Бенжамин.

— И про выпивку, — поддержал его молочный, и, как начал подозревать Фламэ, единокровный брат.

— Вынужден заранее оправдаться, — музыкант развел руками. — Без музыки я пою просто отвратительно. Не могли бы вы отбивать такт?

Он откашлялся:

Мой друг, налей себе вина

Пусть далеко еще весна

И волком воет ветер

У очага сидя вдвоем («вчетвером!» — вставил Филипп)

Мы песню звонкую поем

И вдрызг пьяны при этом!

Молодые люди начали подпевать, напряжение, вызванное последним разговором, рассеялось, и музыкант облегченно выдохнул украдкой. Он занимался теперь любимым делом — пел, что не мешало ему прислушиваться к звукам, наполняющим морозный воздух, и посматривать по сторонам. Кто-то следовал за ними от самого трактира. Это были не люди королевы, совершенно точно: обычно ее посланцы и стражи не считали нужным таиться, ведь их слово было много выше слова каких-то Шеллоу-тонских лордов, скатившихся до наемной службы. С другой стороны, тайные шпионы королевы Мирабель были так хороши, что музыкант не почуял бы их присутствия до тех пор, пока острие кинжала не уткнулось бы ему в шею. При этой мысли холодок пробежал по спине Фламэ, он ощутил призрачный укол и обернулся. Никого. Конечно же, никого. И все же, за ними следовали.

В середине дня — до Шеллоу-тона оставалось еще часа три такого же неспешного пути, уже видно было, как сверкает солнце на золотом куполе собора, а шпили кололи синее от мороза небо — путешественники остановились на привал, чтобы перекусить. Развели небольшой костерок, на котором подогрели лепешки, мясо и вино. Музыкант наколол ломоть свинины на острие своего короткого узкого ножа, прижался к широкому стволу сосны и решил наслаждаться обедом, тем более нечасто ему удавалось такое. Обычно в его сумке лежал ломоть черствого хлеба, а голову занимали кощунственные мысли, что не мешало бы научиться, наконец, превращать воду в вино.

К тому моменту, как подогрелось вино, их нагнал и преследователь. Вернее, преследовательница — рослая девица в черном одеянии колдуньи, с высокой прической, какие сейчас носят горожанки и с нервно бегающими глазами. Фламэ безошибочно угадал в ней подругу по несчастью: девица искала, к кому бы примкнуть. Боялась ли она переписчиков, или кто-то за ней гнался, особой разницы не было. При взгляде на троицу наемников, глаза ее светло-карие загорелись. Поправив на плечах шаль, девица сделала несколько торопливых шагов и замерла перед костром.

— Погадать, добрые господа?

Бенжамин обменялся со своими спутниками несколько испуганным взглядом. Очевидно, все трое вспомнили о маленькой лесной обители, находящейся дай бог в полудне пути отсюда. Фламэ вспомнил весьма потешную историю о бойкой рыжеволосой ведьме с не слишком оригинальным прозвищем Джинджер, на которую на этой дороге темной ночью напали двое здоровяков из ближней к Шеллоу-тону деревни. Ведьма была статная, платье носила яркое, на ведьму вовсе и не была похожа, и здоровяки попытались завалить ее на поросший мягкой травой пригорок. Несговорчивая девица мало того, что расцарапала насильникам рожи, одного вдогонку наградила порчей, после которой его ни к каким девушкам уже не тянуло, а второго свинячьим хвостиком, имеющим досадную привычку в самый неподходящий момент рвать штаны по шву. После чего поправила слегка помятое платье и пошла себе дальше. Фламэ улыбнулся и протянул руку.

— С радостью, красавица.

В ведьм он никогда особенно не верил.

Девица стянула перчатку, коснулась его руки и внимательно, потешно хмуря брови, изучила раскрытую ладонь. Потом вдруг изменилась в лице, разжала пальцы и сделала шаг назад.

— Мне нечего вам сказать.

* * *

Деревенского олуха-лорда и двух его спутников Джинджер1 заприметила еще в трактире. Их довольно сложно было не заметить: молодые люди были высокого роста, широкие в плечах, словно рыцари с картинки, а кроме того — громогласные. Вот о таком муже, как здоровяк-лорд, Джинджер и мечтала с ранней юности: чтоб за ним, как за каменной стеной, чтобы мог на одном плече жену нести, а на другом, скажем… козу. И чтобы его легко было обдурить при случае. Впрочем, Джинджер хорошо запомнила слова старухи Саффрон2: "И влюбишься ты, птичка моя, и выйдешь за лорда, и… ой, наплачешься!". А еще Джинджер помнила, что Саффрон была гастроманткой3; позорное, надо сказать, занятие, или, по крайней мере, нелепое. Сейчас девушке муж вообще был без надобности, а вот добраться целой и невредимой до столицы очень хотелось. Ну, или, по крайней мере, до Шеллоу-тона, миновав переписчиков, у которых, спорить можно, были ее приметы. Перепись эта вообще была подозрительной затеей. Хочешь знать, королева, сколько у тебя в государстве душ? Ну, так прикажи лордам, они посчитают свои вотчины и доложат. Зачем же каждому в лицо-то заглядывать, королева? Нет, не в переписи дело. Искали кого-то. Пусть Джинджер и не имела к этим поискам никакого отношения, но и ей попадаться не следовало.

Заговаривать с лордом в трактире Джинджер не решилась, еще приняли бы за уличную девку, потом хлопот не оберешься. Девушка дождалась, пока наемники, прихватив оборванца-музыканта, выйдут, и тишком последовала за ними. Пришлось идти по холоду несколько часов, слушая отголоски безвкусной песенки про радости пьяниц, прежде чем подвернулся удобный случай. Спешившись, наемники разложили костер. Запахло свининой и вином, так завлекательно, что у Джинджер даже слюнки потекли. В кошеле у пояса у нее припасен был хлеб и сыр, а вот мяса она давненько не ела. Расправив складки черной — в землю — довольно тяжелой юбки, позаимствованной у сестер из Обители Черного Целомудрия (жалкие шарлатанки!), Джинджер приблизилась к костру. Высокий широкоплечий здоровяк с собранными в хвост волосами и с тяжелым медальоном на шее — Бенжамин из Тура, глава отряда. Его чуточку уменьшенная копия в парадном плаще — молочный брат Альбер. Третий с медальоном лучника — лордов секретарь Филипп. Вот тут Джинджер едва не расхохоталась. Парень походил на секретаря так же, как сама девушка — на монахиню. Хорошо, если он вообще читать умел. Четвертого Джинджер с первого взгляда даже не узнала, только потом сообразила, что это переодевшийся в одежду с барского плеча певец, исполнявший вчера в трактире героические баллады. Вот умылся, приоделся — красивый оказался мужчина. Жалко, что не лорд. За такого бы замуж неплохо выйти. Оставлять мечты о каменной стене и козе Джинджер не собиралась, потому вновь обратила свое внимание на Бенжамина. Улыбнулась.

— Погадать, добрые господа?

Саффрон, начинавшая как хиромантка, обучила Джинджер кое-каким премудростям ремесла. К общему сожалению сестер, старуха увлеклась ойномантией и в последние годы ни на что не была уже годна. Еще большему Джинджер научилась на ярмарках, где шарлатанки раскладывали таинственные с виду приспособления, раскидывали засаленные карты с темными от времени и частого тасования рисунками и несли вдохновенную ахинею. У всех своих наставниц Джинджер усвоила одно: говори правду, только правду и ничего кроме приятной правды. Тогда станешь если не супругой лорда, то уж попутчицей до славного города Шеллоу-тона, точно.

Лорд со своими спутниками переглянулся, выглядел он весьма затравленным. Зато подскочил музыкант, ухмыльнулся бесшабашно и протянул руку.

— С радостью, красавица.

Он откровенно потешался, изучая лицо Джинджер, и та не осталась в долгу. Пока стягивала перчатку, пока брала его руку, сумела рассмотреть бродягу. Судя по светлым волосам, был он с севера, и глаза у него были тоже светлые: то ли серые, то ли зеленые, то ли голубые. Джинджер перевела взгляд на его ладонь, нахмурилась. Гадать по линиям она так и не научилась, единственное, что запомнила — линию жизни. У музыканта она оказалась длинной, его счастье. Остальное переплетение морщинок было для Джинджер не более чем любопытным рисунком, и значило меньше, чем трещины на свежем льду (вот, кстати, по чему девушка действительно хорошо и точно гадала; ее собственное изобретение). Джинджер аккуратно переместила пальцы на запястье музыканта, на дельту голубых вен, стараясь уловить пульс. Лучше всего было сейчас закрыть глаза и отдаться биению чужого сердца, да и выглядело это весьма эффектно. Но Джинджер не успела. Видение, даже не видение, россыпь осколков множества видений ударила в голову. Разжав пальцы, девушка поспешно отступила, не сводя глаз с улыбающегося лица музыканта. Этого человека ждали неприятности, такие огромные неприятности, воронкой утягивающие все, что попадалось поблизости. И на дне этой воронки таилось что-то много страшнее смерти. А еще сердце то и дело пропускало удар из-за мучающего музыканта страха.

— Мне нечего вам сказать, — покачала головой Джинджер.

Музыкант вернулся к огню, потянулся за вином. Вся его поза выражала презрение, гадалкам он, судя по всему, не доверял.

— Позволите ли вы мне погреться? — спросила Джинджер.

Наемники, подбодренные неудачей девушки, закивали. Для нее расстелили на земле плащ, отрезали кусок мяса, наполнили кубок вином. Наемники представились, представилась и Джинджер — назвавшись Элизой — и знакомство можно было считать состоявшимся.