Зеркало королевы Мирабель

— Чем больна моя сестра? — спросил Бенжамин.

Фламэ очнулся и оторвал взгляд от метели.

— Я не врач, милорд.

— Ты вел себя так, словно знаешь, что делаешь. Поэтому я тебя послушался, — Бенжамин помрачнел. — Говори.

Фламэ едва заметно поморщился. О, да минует нас барский гнев, а пуще того — барская любовь, как сказал один куритский поэт. В голосе лорда-наемника прорезались теперь повелительные нотки, которыми так славился в прежние времена его отец. Сказать по чести, Фламэ знавал в те самые прежние времена лорда Шеллоу, и очень того не любил.

— Я знаю… не так. Я подозреваю, чем больна ваша сестра, мой лорд.

Музыкант оглядел комнату, постепенно погружающуюся во мрак. Домоправительница, переходя от канделябра к канделябру, гасила свечи серебряным колпачком. Неспешно, одну за одной, и это походило на ритуал. Фламэ подобные неспешные размеренные действа всегда нравились, напоминая об одном давнем добром знакомом. Тот тоже любил вечером гасить в комнатах свечи.

— Не здесь, милорд, — спокойно сказал Фламэ, передавая гитару домоправительнице. — Госпожа, найдите ей, пожалуйста, место.

Марта откинула еще одну шпалеру — эта изображала какую-то из победоносных битв Хендриха Кровавого. За ковром обнаружился узкий проем, ведущий в галерею. В самом ее конце служанки разжигали камин, на жаровне булькал котелок с вином, распространяя ароматы гвоздики, имбиря и сосновой смолы — от тонких щепок. К самомому огню придвинута была пара кресел и маленький восьмигранный столик. Бросив один короткий испытующий взгляд на Бенжамина, Фламэ опустился в кресло и протянул руки к огню. Лорд прошел через комнату и облокотился на низкую каминную полку, украшенную резьбой.

— Говори.

Фламэ изучил в зареве пламени свои пальцы, совсем закоченевшие, и приготовился вдохновенно врать. Впрочем, это у него всегда неплохо получалось.

— Десять лет назад мне случилось побывать в столице, — начал Фламэ, потирая кончики пальцев. — Там я услышал об одной девушке, сраженной похожим недугом: она то, безучастно смотря перед собой, сидела в кресле и не отвечала на вопросы, то бежала куда-то, охваченная безумием…

— И что с ней стряслось? — напряженным голосом спросил Бенжамин.

Фламэ с сомнением покачал головой.

— Она умерла. Лекарь, которому ее показали, сказал, что прошло больше трех недель, и болезнь не излечить.

Бенжамин подался вперед и всей своей рослой фигурой навис над музыкантом.

— Три недели! Имя врача?

Фламэ посмотрел на лорда снизу вверх. Лицо молодого человека раскраснелось, глаза блестели, как у безумного. Ярче, чем у его больной сестры, когда та кинулась к двери.

— Хэллерт. Его имя — Джошуа Хэллерт. Он жил в столице на улице Белых Роз. Не поручусь, милорд, что он все еще там проживает.

Бенжамин выпрямился резко и крикнул своим зычным голосом:

— Всем собраться! И собрать леди Беатрису! С рассветом мы двинемся в столицу. Думаю, для тебя найдется в конюшне смирная лошадка, певец.

Фламэ побледнел слегка, но понадеялся, что в сумраке этого не видно.

— Милорд, мой путь лежит, прямо скажем, в противоположную сторону…

— Ты едешь с нами, — отрезал Бенжамин. — Если надо — силой повезу. Речь идет о жизни моей сестры.

Фламэ окинул молодого лорда задумчивым взглядом. Со временем — если доживет, конечно — юноша заслужит прозвание: Бенжамин Решительный, или — Непоколебимый. На худой конец: Бенжамин Принуждающий Людей На Себя Потрудиться. Фламэ пожал плечами.

— Хорошо, мой лорд. Как скажете, мой лорд. Я иду спать, мой лорд.

Поднявшись с кресла, музыкант, не оборачиваясь более, вышел из комнаты.

* * *

Все складывалось, по мнению Джинджер, как нельзя лучше. Лорд Бенжамин — этот нелепый увалень — собрался в столицу, а ей предложил ехать в качестве горничной для леди Беатрисы. Служанки отказались покидать Шеллоу-тон. Сама Джинджер, конечно, не собиралась становиться чьей-либо горничной, терпеть не могла унижаться, да и бледная немочная Беатриса ей не понравилась. Больше всего она походила на красавиц из романов, тех самых, из-за которых погибает добрая половина героев. Девы же, вплоть до конца, не проронят и слова. Леди Беатриса к тому же была погружена в себя, двигалась порой, как сомнамбула, или же наоборот, как в вечер накануне, рвалась вперед. Джинджер не могла бы поручиться, но, кажется, леди была околдована. С другой стороны, это было даже хорошо: зачарованные хлопот не доставляют.

На рассвете небольшой отряд собрался у конюшни. Леди, конечно же, усадили в повозку и закутали в два шерстяных одеяла. Последнее было не лишним, потому что зима успела сковать землю. Выпал снег, и кони нервно переступали, ломая окрепший за ночь ледок. Джинджер взобралась в седло и еще раз пересчитала отряд по головам. Бенжамин, конечно же, во главе, пылает праведным гневом и нетерпением. Возле него неотлучно присутствовал молочный брат. Секретарь (даже сказать: «секретарище») сопровождал свою леди. Последним из широких ворот конюшни вышел музыкант, мрачный, как туча. Его путешествие в столицу нисколько не радовало, был он весь какой-то нервный и злой. Взобравшись в седло, он неспешно потрусил следом за неповоротливой повозкой. Джинджер поспешила нагнать авангард отряда.

— Тетушка, надеюсь, не будет расстроена вашим отсутствием? — спросил Бенжамин.

Для Джинджер это было полной неожиданностью, потому что она уже успела позабыть о «тетушке». Пришлось придумывать оправдание на ходу, что вышло, естественно, весьма неуклюже.

— Тетушка, мой лорд, не слишком-то меня жалует. Мало кому хочется иметь в роду ведьму.

Бенжамин и Альбер с несколько излишним на взгляд Джинджер энтузиазмом кивнули.

— Я хотела у нее одолжить денег, чтобы добраться до столицы. Счастье, что я встретила вас.

В дальнейшем беседа заглохла, что не особенно расстроило Джинджер. Расспросы ее тяготили и пугали, всякий раз могло всплыть слишком много правды. Вся эта правда была, увы, не в ее пользу. Джинджер осадила лошадь с тем, чтобы оказаться в середине отряда, и принялась с важным видом осматривать небо. Пускай думают, что ведьма гадает по полету птиц, а ведьма пока что поразмышляет, благо есть над чем. А по птицам она так и не научилась предсказывать даже дождь.

* * *

В полдень, как раз пора было устраивать привал, на дорогу выехали переписчики. Фламэ почуял их давно, как почуял днем раньше слежку ведьмы, но до последнего надеялся, что это разбойники. На Сантогской дороге, ведущей от границы к столице, они не были редкостью. Разбойников Фламэ не боялся: Бенжамин не зря, наверное, носил свой медальон. С самого же музыканта взять, кроме его заплат, было нечего, даже платье на нем было чужое, а чужого Фламэ было не жаль. Но, вопреки всем надеждам и несмелым молитвам на дорогу из чахлого ракитника выехали переписчики.

Были они в королевских черных одеяниях и в доспехах. Последнее показалось музыканту странным и тревожным. К чему бы это слугам королевы, которых не рисковали трогать и самые отчаянные грабители, облачаться в тяжелый черненый панцирь; с чего бы подвешивать к седлу палицы, когда самым страшным оружием чиновников всегда был нож для бумаги? Фламэ пришпорил коня и поравнялся с ведьмой, которой явно было не по себе. Чего, интересно, боялась эта самозванка?

Повинуясь свистку, Бенжамин остановил отряд. Капитан переписчиков жестом приказал юному лорду спешиться и повернулся к своим спутникам. По этому движению, по посадке в седле, по повороту головы, замотанной шарфом, Фламэ узнал его. Лейтенант Суррэль, обзаведшийся за прошедшие годы капитанскими нашивками. Когда капитан снял шарф, Фламэ утвердился в своей догадке. А также в мрачной мысли, что перепись затеяна неспроста.