Жало белого города

Невозможно было представить этого типа, такого уравновешенного, любезного и образованного, который целится тебе в голову, готовый выстрелить. Логичнее было бы ожидать появления зловещего монстра с перекошенной физиономией и повадками хищника, но Марио со своим врожденным спокойствием выстрелил в меня не просто хладнокровно; он выстрелил так же, как дышал, пил кофе, занимался любовью с Альбой. Это было всего лишь еще одним проявлением его спокойной, мирной и уравновешенной натуры. Соблазнившей женщину, которую я любил и которая умирала рядом со мной, глядя в небо, лишенное Персеид.

Кажется, я услышал гудение пули.

А потом все в моей голове погрузилось во тьму и тишину.

49. Сантьяго

27 августа, суббота

Не было криков, не было аплодисментов, не было истерики.

Город с тринадцатью гражданскими центрами и двумястами сорока пятью тысячами жителей не потерял контроль над своими чувствами.

Во время митинга, который организовали за день до того, как меня отключили от аппарата жизнеобеспечения, наступила полнейшая тишина. Виторианцы взялись за руки и образовали человеческую цепь, которая начиналась от Старого собора, шла мимо Дома веревки, затем под галереей Сан-Мигеля, пересекла улицу Дато, обогнув статую Путника, и закончилась у дверей моего дома номер два на улице Белой Богородицы, где в течение всей недели анонимные энтузиасты ставили свечи и возлагали букеты цветов.

Вертолеты международных СМИ снимали с высоты густо-синего виторианского неба крошечные огоньки свечей, которые одновременно зажгли тысячи горожан. С высоты неба это наверняка было незабываемое зрелище, хотя сам я пока еще туда не переместился и могу только предполагать.

Кто-то из тех, кто меня хорошо знал – возможно Эстибалис – говорил слишком много и рассказал, что моя любимая песня – «Объятия в тишине», которую исполняют «Экстречинато и ты», и на площади перед моим домом из динамиков зазвучал первый куплет, который я повторял миллионы раз:

Я вышел из дому, объятый грустью. Я видел то, чего никто не видит, Задушенные горем стоны И старики, которых словно зовет земля.

В народной памяти осталась легенда о том, как дедушка не отходил от меня ни на шаг, не ел, не спал, даже воды не пил, и как врачи поняли, что этот человек никуда не уйдет и выгнать его из отделения интенсивной терапии можно лишь ногами вперед.

– Оставьте меня наконец в покое, – ворчал дед всякий раз, когда самый высокий представитель медицинской иерархии больницы Сантьяго безуспешно пытался его вразумить.

Ночи напролет дедушка рассказывал мне истории, которые я тысячу раз слышал в детстве. О священнике-волоките, забывшем зонтик в борделе Логроньо, или кузенах из Теруэля, которые узнали друг друга по голосу, когда во время гражданской войны над окопами воюющих сторон свистели пули, и дедушке вместе с другими новобранцами из его отряда под страхом смерти запретили стрелять в родных…

Но я уходил по гораздо более темной дороге и не видел зовущего меня белого света; все окутывали сумерки, а обезболивающие помогали не так ужасно страдать. Я не видел своих родителей, но очень хотел их увидеть, чтобы они познакомились со мной уже взрослым. Однако в пустыне смерти никого не было. Только я – и страшное чувство одиночества и необратимости.

Но дедушка за меня боролся. Он неплохо знал старуху с косой, они провели бок о бок почти столетие, и он позволил себе последнюю хитрость.

В тот день, когда Герман приехал в Вильяверде и упавшим голосом сообщил, что мне только что прострелили голову и я в коме, а пуля засела в мозгу, что последствия необратимы и, даже придя в себя, я до конца жизни буду овощем, дедушка опрометью кинулся в огород с корзиной в руках, чтобы набрать яблок.

Они приехали в больницу Сантьяго, и Герману, как адвокату, пришлось сделать все от себя зависящее, чтобы им разрешили войти в палату с корзиной яблок, ножом и веревкой.

Когда деда оставили со мной один на один, он раздел меня догола, разрезал яблоки на четвертинки и растер мне ими все тело, наполнив стерильную палату с трубками, проводами и мониторами терпким запахом сидра.

Затем попросил Эстибалис отвезти его назад в Вильяверде. Стояла глубокая ночь, но луна ярко освещала дорогу. Никаких фонарей нигде не было. Дома дед первым делом отправился в сад и выкопал могилу по меркам моего тела. Затем уселся на землю и терпеливо на ощупь принялся соединять четвертинки в целые яблоки. Наконец сложил их в могилу и забросал землей.

Вернувшись в дом, прикинул, что яблоки сгниют через десять дней. Земля, в которую он их закопал, была достаточно влажной.

– Сгнивайте побыстрее, у моего внука не так много времени, – наказал он яблокам, сел в машину, и Эсти отвезла его в Сантьяго.

Через десять дней я увидел под ногами тропинку, обсаженную дедовскими яблонями, и, недолго думая, зашагал по ней. В пустоте было хорошо, спокойно, тихо, там не было ни опасности, ни суеты, там царил покой. Но, увидев тропинку, я сразу понял, что должен вернуться.

50. Лагуардия

28 августа, воскресенье

Когда я проснулся, дед держал меня за руку своими длинными нервными пальцами. Герман спал, согнувшись в три погибели и пристроив голову на простыне. В ногах дремала Эстибалис. Некоторое время я внимательно ее рассматривал. В моих зрачках она кружилась, как бабочка, я терпеливо дождался, пока изображение не застынет, а дымка перед глазами не рассеется.

«Кажется, я жив», – попытался я сказать, но у меня ничего не получилось.

По какой-то причине рот не подчинялся приказам сознания и не открывался. Я не мог произнести ни слова.

На мгновение меня охватила паника. А что еще не в порядке, что еще не работает? Я в ужасе пошевелил ногами: что, если меня парализовало? Но ноги шевелились, как положено. Я вздохнул с облегчением.

Дальше я, кажется, беззвучно плакал. Думаю, что плакал, хотя утверждать этого не возьмусь, я еще не контролировал свое тело. Шевельнул рукой и разбудил дремлющего деда.

Когда тот увидел, что глаза у меня открыты, он вскочил, поправил берет и сжал мою руку так, что я чуть не вскрикнул.

– Что-то долго ты возвращался, лисенок, – только и сказал он, сглотнув. Я смотрел в его почти столетние глаза и видел в них облегчение и радость. – Я принес тебе амулет с гор; может, он тебе пригодится.

Я кивнул и сжал амулет в кулаке. Крошечные острые горы кололи ладонь, но я сжал его еще сильнее, чтобы чувствовать собственную силу.

Герман тоже проснулся, уселся на кровать и крепко меня обнял.

– Не шути так больше, – прошептал он мне на ухо, омочив мой висок слезами.