Жало белого города

Я посмотрел на него: под моим укоризненным взглядом он лихо заломил берет.

Я поднялся по грунтовой тропинке и дошел до железной решетки крошечного кладбища. Стена, в которой располагалось штук двадцать свежих ниш, по обе стороны – священная земля, на которую никто из жителей Вильяверде не осмелится ступить. Земля, скрывающая кости наших предков, упрятанных в нее еще в те времена, когда свободного пространства было не так много, и решено было построить цементные ниши, которым годы спустя все равно угрожало перенаселение.

Бабушка смотрела на меня с фотографии в рамке, – молчаливо умоляя заботиться о дедушке. Так было всегда. Но в этот раз мне показалось, что выражение ее лица изменилось: сейчас она умоляла, чтобы я заботился о себе.

Я печально побрел назад к огороду двоюродной бабушки.

Так я никогда и не узнал, что сказал ей дед и как ему удалось добиться того, чтобы она со мной поговорила; на мои вопросы он лишь пожимал плечами и категорически отказывался отвечать.

Когда я вернулся в огород, бабушка сидела в старом пляжном шезлонге. Грабли лежали в стороне. Она была готова к разговору.

– Сеньора разыскивала ребенка. Незадолго до этого умер ее муж, и ей больше ничего не угрожало.

– Что значит – не угрожало?

Бабушка вздохнула и посмотрела на видневшуюся вдалеке сьерру.

– Муж доньи Бланки был настоящий дьявол, она всю свою жизнь жила в страхе.

– Вы хотите сказать, что она была жертвой домашнего насилия? – заинтересовался я.

Бабушка покосилась на меня единственным глазом, ничего не понимая.

– Он ее бил, Фелиса? – перевел мои слова дедушка.

– А то как же. Он был королем Витории, мог делать все что угодно, и никто с ним не связывался.

– Вы сказали, что она разыскивала ребенка. О каком ребенке речь? Если недавно умер ее муж, значит, в Вильяверде она появилась не раньше 1989 года.

– Понятия не имею, какой тогда шел год, сынок. Они все у меня в голове перемешались… Дай мне договорить и чем раньше, тем лучше, – перебила она меня, разгладив складки на юбке.

– Хорошо, бабушка. Если не трудно, опишите вашу встречу с этой женщиной.

– Я работала медсестрой у врача, его звали доктор Урбина. Я присутствовала, когда в клинику в Витории приходила на консультацию супруга дона Хавьера Ортиса де Сарате. Бедняжка Бланка узнала, что у нее рак, вот и приехала в Вильяверде со мной повидаться. Ей хотелось все уладить прежде, чем она покинет этот мир.

– А чего она хотела от вас? – Я глотнул побольше воздуха: не каждому инспектору приходится допрашивать собственных родственников.

– Она надеялась разыскать мальчонку и спрашивала фамилию его приемных родителей.

– Какого мальчонку?

– Это старая история. Усыновление…

Она покосилась на дедушку. Тот сложил руки на груди и кивнул, словно приглашая говорить дальше.

– Думаю, прошло много лет и я уже могу рассказать об этом, – пробормотала она про себя.

– Пожалуйста, бабушка, продолжайте. Кажется, я кое-что начинаю понимать… Скажите: у доньи Бланки была тройня, и рыжего отдали в другую семью?

Она удивилась, услышав мою безумную теорию: я говорил то, что рыжий парень попытался объяснить близнецам возле могилы их матери.

– А ты откуда это знаешь, сынок? Все, кто присутствовал при родах, умерли или стоят сейчас перед тобой.

– Вы же знаете, какая у меня работа. Я расследую дело, и это важно, очень важно. Можете назвать дату, чтобы я проверил все данные и нашел документы?

– Так нет никаких документов. Мы с доктором Урбиной отдали ребенка в другую семью, чтобы спасти сеньору и ее детей от этого зверя, ее мужа, но доктора Урбину я с тех пор больше не видела. Бедняга не знал, с кем связался.

– О чем вы говорите? Почему доктор Урбина организовал незаконное усыновление? Из-за денег? За ребенка заплатили?

– Из-за денег? Никто и не думал о деньгах, мы всего лишь хотели спасти свою шкуру.

– Не понимаю.

– Неужели? Вроде бы все понятно. – Бабушка явно теряла терпение.

– Унаи, Фелиса пытается объяснить тебе, что у доньи Бланки был роман с доктором Урбиной и тройня появилась от него, а не от ее подлого муженька, – терпеливо пояснил дедушка, словно объясняя, что секс – нечто из той же области, что пчелы и цветы.

«Черт побери, – подумал я. – Так, значит, близнецы не имеют отношения ни к Ортису де Сарате, ни к потомкам Унсуэты!.. Что ж, ни один восемнадцатилетний сопляк не отказался бы от такой родословной и наследства».

– Кому вы отдали этого мальчика, бабушка?

– Одной семье из Исарры.

Так. Наконец какая-то ясность. Указание на то, что моя двоюродная бабушка не повредилась в уме и ее воспоминания – правда.

– А вы не помните их фамилию? – Я подошел к ней ближе и взял за руку.

– Они из Лопиданы, где разводят пчел.

– Где разводят пчел, – повторил я.

– Продавали мед на ярмарках. Очень хорошие люди. Хорошие, добрые люди, и им до смерти хотелось ребенка. Они были соседями первого доктора, и тот по знакомству поставил их в лист ожидания. Доктор Медина иногда отдавал бездетным семьям детей, от которых отказывались матери. А меня ты знаешь, сынок: видеть, слышать, молчать. Заранее ничего не скажешь: иногда жизнь налаживалась, иногда разрушалась.

– А не знаете, парня, случайно, звали не Венансио?

– Понятия не имею. Я оставила крошечного рыженького мальчика на хуторе, надеясь подарить ему лучшую судьбу, чем та, которая ждала его в Витории. Там он долго не протянул бы, уж поверь. Слишком смахивал на доктора Урбину и других его детей. Вся Витория мигом все поняла бы. Раньше люди друг друга знали, не то что сейчас; я когда на анализы езжу, никогошеньки не знаю… – Она грустно вздохнула. – Сынок, а ты точно не хочешь зеленых перцев? Сиксто видеть их не может, говорит, я лью слишком много масла…

Бабушка Фелиса вернулась в настоящее, в котором ориентировалась с большим трудом. У нее дрожал подбородок, и я испугался, что слишком сильно напряг ее мозг. Дедушка выразительно покосился на меня, как только она заговорила о покойном муже.

– А дайте-ка мне и правда пару мешков. Раздам друзьям, и все будут довольны, – сказал я, вставая.

Через полчаса мы возвращались домой, груженные салатом, кабачками, зелеными перцами, а в придачу несколькими килограммами слив, которые я всю жизнь ненавидел. Но в те дни сливовые деревья в Вильяверде сгибались под тяжестью ветвей, обремененных невероятным количеством спелых плодов; по деревне шагу нельзя было ступить, чтобы какой-нибудь сосед не предлагал – если не умолял – взять килограммов двадцать слив, которые вот-вот готовы были превратиться в варенье.