Желчный Ангел

«Белая горячка», – мелькнуло в голове писателя.

– Как вас зовут? – зачем-то спросил Греков.

– Ия. Ия Львовна, – ответила она.

– Сил вам, Ия Львовна, – пробормотал Сергей Петрович и рванул дальше.

– Не упади, милый, – крикнула она вслед, – ступеньки кое-где еще мокрые!

На первом этаже Греков на секунду поднял глаза и увидел, как женщина смотрит на него сверху, облокотившись локтями на перила. Над ней в воздухе висела в точь такая же фигура.

«Допился», – ужаснулся Сергей Петрович, выскочил во двор и тут же забыл о странном эпизоде.

К чему эта встреча всплыла в голове, Греков до конца не понимал. Наверное, к тому, что Мира права и пора лечиться от зависимости.

Он дал согласие на уральский санаторий и мысленно готовился к унылым вечерам в компании завязавших алкоголиков.

Вернувшись после клиники домой, Сергей Петрович без удовольствия собрал чемодан и в поиске нужных документов напал на обувную коробку со старыми вырезками и какими-то дневниками прабабушек, которые давно пытался расшифровать, но не доходили руки.

«Возьму с собой», – подумал он.

Еще мама учила его в плохом настроении пытаться сделать полезное дело – постирать, погладить, разобрать полки.

«Глядишь, – говорила она, – настроение вернется, а дело сделано! Вот где радость-то!»

Греков высыпал содержимое коробки в плотный целлофановый пакет, обхватил канцелярской резинкой крест-накрест и положил в чемодан поверх черных носков.

«Носки, – застонал писатель. – Забыл у Марго носки. Вот позор! Хоть бы на них не было дырки…»

Что бы Сергей Петрович ни делал, память отшвыривала его в тот постыдный мартовский денек, за который, казалось, никогда не удастся оправдаться. * * *

Наутро после вынужденной планки и драки с бывшим пациентом Вадим Казаченко опаздывал на работу и, не дождавшись в час пик лифта, побежал вниз по лестнице. Где-то в середине пути между этажами он застал испуганного Тимошу, который поддерживал за подмышки женщину в сером халате.

Хирург тут же узнал в ней уборщицу Ию Львовну. Она часто мыла полы на его площадке и тепло улыбалась при встрече. В общедомовом чате однажды жильцы сбрасывались ей на новый пуховик, поскольку старый кто-то упер с подоконника, пока она оттирала подъезд.

Вадим трепетно относился к любым уборщицам, вспоминая маму, всю жизнь за три копейки намывающую чужие помещения. А потому сам купил добротное пуховое пальто и попросил консьержку анонимно вручить Ие Львовне.

– Что с ней? – Хирург бросился на помощь, усаживая женщину на низкий подоконник.

– Опять потеряла сознание, – всхлипывал фрик. – Говорил же ей: бросай работу, я прокормлю. Но она упертая!

Белая, как саван, Ия Львовна постепенно начала розоветь и приходить в себя, освобождаясь от рук мужчин.

– Все хорошо, Тимочка, уже все нормально. – Она поправила застиранной рукой жидкую прядь волос со лба и улыбнулась. – Я в порядке.

– Вы знакомы? – изумился Вадим, оттягивая нижний край глаза женщины и проверяя цвет слизистой.

– Это моя мама, – выдохнул фрик. – У нее онкология, а она все равно моет полы.

– Не говори ерунды, у меня ремиссия, просто душно в подъезде, вот я и упала. – Уборщица нарочито задорно вскочила, попыталась поднять швабру с пола, но вновь осела, не дотянувшись до черенка. Грязная вода в ведре отразила ее измученное лицо.

– Вызывай скорую, – приказал Тимоше хирург, прощупывая пульс. – Чего уставился?

– Не надо скорую, – упавшим голосом произнесла Ия. – Они увезут черт знает куда… Я лучше отлежусь. У меня такое бывает.

– Идите, Вадим Семеныч, – кивнул фрик, – у нее правда бывает. Я отведу ее домой.

– Отведи и вызови скорую, понял? – настаивал хирург. – Я вечером к вам забегу. Какая квартира?

– Сто тринадцатая. Десятый этаж. Постойте… – Тимоша вскинулся, но густо покраснел. – Можно ваш телефон? Ну, для спокойствия.

Вадим протянул визитку и уточнил:

– Если не отвечаю, значит, на операции.

Понимая, что тотально опаздывает, он вызвал такси и, сбежав по ступеням до первого этажа, застыл в нервном ожидании машины. Его собственный новенький автомобиль, купленный по настоянию Марго, загорал во дворе под мартовским солнцем. Хирург только учился водить, а потому московские пробки и забитые парковки были для него адским кошмаром. Бело-желтый в шашечку «Опель» остановился возле ноздреватого сугроба. Узбек, синий, как чернослив, высунулся их окна и спросил:

– Фторая гарацкая бальниц?

– Да, вторая городская больница, – подтвердил Вадим.

– Садыс.

Глядя в окно с заднего сиденья, хирург пытался уместить в голове странную пару: истертую, как половая тряпка, уборщицу и ее сына – зеленоволосого, утыканного кольцами, булавками и шипами, словно рокерский рюкзак.

Она была очень плоха, ей оставалось недолго. За годы практики Вадим успел выучить этот предсмертный цвет лица, эту синеву губ и необъяснимую прозрачность тела. Кто-то из коллег-патологоанатомов говорил, что у таких людей появляется весьма заметная стекловидная тень. Но Вадик ее не видел, да и, честно говоря, не верил в байки.

Рабочий день, рутинный, обычный, не принес радости. Четыре операции с утра, обход пациентов (как же плохо они стали поправляться после его рук!), заполнение бесконечных историй болезни в компьютере, подготовка к завтрашней городской конференции.

Вечером позвонил Марго, предупредил, что задержится, и, поднявшись на десятый этаж, позвонил в сто тринадцатую квартиру.

Дверь открыл Тимоша, радостно растянул к ушам пробитые кольцами и какими-то пупырьями губы.

– Тебе улыбаться-то не больно? – спросил Вадим, снимая обувь.

– С правой стороны больно. Иногда в ухо стреляет, иногда в глаз, – признался фрик.

– Может быть задет лицевой нерв. Где мама?

– Отдыхает.

Вадим прошел в простую комнату с минимальным количеством мебели. По обе стороны старенького дивана находились шкаф и стол. На окнах висел тоскливый серый тюль. В центре комнаты возвышался деревянный стул, заваленный шмотками попугайных цветов.

Тимоша кинулся к нему, схватил вещи в охапку и без разбора сунул в шкаф, утрамбовывая и придерживая дверь коленом. Перед диваном на табуретке стояла тарелка с остывшим супом, пахнущим, впрочем, крайне призывно.